Сын Яздона. Юзеф Игнаций Крашевский
говорящего перекричали.
– Это ложь! Голоса неприятелей этого достойного мужа!
Человек, сильного духа и руки… Мы за него! Мы за него!
– А мы против него! – отпарировали не менее запальчиво другие.
– Вы, пожалуй, не знаете, – кричал, пытаясь дать услышать себя, каноник Янко, – какую он вёл жизнь, сколько совершил насилия, сколько посеял горя. Это человек, которому наше облачение не подобает. Пусть Бог убережёт нас от такого пастыря.
Румяные и упитанные зашумели так, что заглушили дальнейшую речь каноника. На лавках и сидениях поднялось лихорадочное движение, магистр Шчепан воскликнул:
– Этот или никто! Этот или никто! Когда ксендз Якоб не хочет, выберем Павла!
– Смилуйтесь, слепые люди! – крикнул с усилием Янко. – Вы бросаете костёлу пятно на его белое одеяние!
Он сложил руки как для молитвы.
– Пане! Отвратите от нас этот позор и катастрофу!
– Павла из Пжеманкова епископом! – кричали полные. – Значительная часть капитула за него!
– Пожалуй, потому, что он вас кормил и поил, приехав сюда специально, что вы чрезмерно пользовались его радушием, – воскликнул бледный ксендз Янко. – Обратите внимание на ваши души, не продавайте костёла за тарелку чечевицы!
Румяные и упитанные заглушили его издевательским смехом.
– Нам тут не святош нужно, но храбрых, как тот человек! – кричали, возвышая голоса.
– Он неуч! – прерывали.
– Что? Неуч? – подхватил ксендз Шчепан. – Он, ничего не умея, больше выдумает и угадает, чем все, что над пергаментами и бумагами зубы съели. Быстрый ум, горячее сердце.
Пойдёт он горой, а с ним наше епископство и права, и доходы.
– Никогда на свете распутными привычками испачканного насильника мы не допустим в столицу, – сказал ксендз тихо. – Полкапитула протест принесёт! Мы пойдём в Рим! Не допустим его! Схизма будет…
Сильно возмущались, каноники разделились на два враждующих лагеря, крики за и против вырывались одинаково пылко, поднялись замешательство и шум. Бросались с мест на середину, а корифеи обеих партий начали горячо друг с другом спорить.
Ксендз Якоб из Скажешова сидел на своём месте с головой, опущенной к земле, на лице его рисовалась боль и пронимающая грусть. В спор, однако, деятельно вмешиваться не хотел.
Забыли почти о старце, а он, погружённый в мысли, может также не думал о капитулярии.
Не было ни малейшей надежды, чтобы пришли к согласию.
В конце концов все устали от напрасного спора; полные вытирали пот с лица, у бледных пересыхали уста. Совещание закончилось решительным разделением на две несогласные партии, которые объявили друг другу войну.
Тем временем подошла ночь, капитул рассеялся, разгорячённый. В его лоне готовилась гражданская война.
Когда одни спешно оттуда выходили, ещё громко между собой разговаривая в сенях и во дворе, всё смелее и злобней, ксендз Якоб остался на своей лавке, только надев на голову шапочку. Его возраст, ум, опыт делали его терпимым