Спаси меня, вальс. Зельда Фицджеральд
напишу «простите» в уголке приглашений на свадьбу.
– А я пришлю вам свою фотографию, чтобы вы не забыли меня.
– Хорошо – если хотите.
Алабама закрыла дверь на щеколду и выключила свет. Стоя в непроглядной темноте, она ждала, когда глаза начнут различать контуры лестницы. «Может быть, следовало бы выйти за него замуж, ведь мне скоро восемнадцать, – попыталась она размышлять здраво, – и он бы неплохо заботился обо мне. Пора подумать о будущем». С этими мыслями Алабама поднялась по лестнице.
– Алабама, – услыхала она тихий, едва различимый голос матери, донесшийся к ней из потока темноты, – утром с тобой хочет поговорить твой отец. Не опаздывай на завтрак.
Сидевший за столом с серебряными приборами судья Остин Беггс выглядел человеком уверенным, трезво мыслящим и глубоко погруженным в свои мысли. Он был похожим на выдающегося спортсмена, замершего в неподвижности, – перед тем моментом, когда ему надо выложиться до конца.
Он сразу постарался взять верх над Алабамой.
– Имей в виду, я не позволю, чтобы из-за тебя мое имя трепали на всех углах.
– Остин! Да она же только что окончила школу, – Милли попробовала урезонить мужа.
– Тем более. Что тебе известно об этих офицерах?
– По-жа-луй-ста…
– Джо Ингхэм рассказал мне, что его дочь привезли домой неприлично пьяной, и она созналась, что это ты напоила ее.
– Она сама пила. Мы праздновали новый набор в офицерской школе, и я налила джин в медицинскую фляжку.
– И заставила девчонку выпить?
– Ну уж нет! Когда она увидела, как все смеются, то решила присоседиться к моей шутке, ведь самой ей ни за что ничего путного не придумать, – спесиво произнесла Алабама.
– Отныне тебе придется вести себя более осмотрительно.
– Да, сэр. Ох, папа! До чего же я устала сидеть на крылечке, ходить на свидания и смотреть, как все погано.
– Мне кажется, у тебя и так хватает дел, и необязательно развращать окружающих.
«Какие дела, кроме как пить и любить?» – мысленно откликнулась Алабама.
Она остро ощущала собственную никчемность, бессмысленность такой вот жизни, когда июньские насекомые обсыпа́ли липкие плоды на фиговом дереве и тучи неподвижных мух – всякую гниль. Скудная сухая трава под пеканами[18] кишела рыжевато-коричневыми гусеницами, стоило только к ней присмотреться. Спутанный в колтуны горошек высох на осенней жаре, и, как пустые раковины, свисали с перекладин на доме затвердевшие стручки. Солнечные лучи красили газон ровными желтыми мазками и ломались о спекшиеся хлопковые поля. Жирная земля, богато родившая в другое время, теперь лежала плоскими пластами по обе стороны дороги, изредка морщась в обескураживающей усмешке. Невпопад пели птицы. Ни мул в поле, ни человек на песчаной дороге не могли вынести жару, клубящуюся между впалыми глинистыми берегами и негромко шелестящими кипарисами, которые отделяли военные лагеря от города – многие умирали от солнечного удара.
Вечернее солнце, запахнувшись в розовые небесные одеяния,
Разновидность орехового дерева.