Покаяние Агасфера. Афонские рассказы. Станислав Сенькин
несмотря на все выгоды своего нынешнего положения, Ибрагим с каждым днем всё отчетливей понимал, что жить здесь спокойно не сможет. На северных Балканах православные храмы, которые он взрывал, были в большинстве своём маленькими, простой архитектуры. Здесь же он видел ненавистное православие во всём его великолепии и силе. Храмы были красивыми и богатыми, монахи – весёлыми. В общем, всё на Святой горе вызывало в нём ненависть; гнев, который Ибрагим был вынужден тщательно скрывать, неугасимо тлел в душе, и от его нестерпимого жара он не мог спать.
Бессонными ночами Ибрагима мучило одно и то же воспоминание: сербы взрывают мечеть в его селе и русский тротил не оставляет от священного здания камня на камне. А затем шальная пуля, выпущенная сербским новобранцем, убивает его деда, человека доброго и безобидного.
Почему же, думал он, ворочаясь на своей лежанке, судьба распорядилась так, что он оказался в самой сердцевине христианского мира, зачем Аллах привёл его на эту землю, где его ненависть, не без «помощи» дружелюбия местных монахов, всё росла и росла?
Ибрагим не был благочестивым мусульманином: Коран он не читал, в Хадж отправляться не собирался и, вообще, любил вино и гашиш. Но именно здесь, на Святой горе, Ибрагим ощутил унижение своей веры: на Афоне он не мог свободно совершать намаз, и хотя Ибрагим не делал этого и раньше, запрет святогорского правительства казался ему унизительным.
Келья, где он работал, находилась по соседству с кельей Иоанна Богослова, и Ибрагим часто видел старца Антония, ласкающего свою косулю. Албанец наблюдал, как ненавистные ему сербы, которых много было среди зилотов, возились и сюсюкали с этим существом, ставшим всеобщим любимцем.
Эта ежедневная картина – седобородый благообразный монах с косулёнком – вызывала у албанца приступы непонятной, дикой злобы. Он должен что-нибудь сделать, иначе ненависть разъест его изнутри, словно щёлочь!
И однажды ночью Ибрагим, наконец, решился. Да, – думал он, пробираясь под покровом темноты к сараю отца Антония, – это надолго выбьет из колеи мерзкого старика, да и других монахов. Пусть и не большая, но месть православию, месть за зверства сербов!
Подойдя к кафизме, Ибрагим почувствовал, как душа его наливается истомой мести. Ипакои лежала в прихожей и, увидев албанца, доверчиво и радостно вскочила. Ибрагим презрительно хмыкнул, и умело ударил её молотком по голове. Зверь упал замертво, не издав ни звука. Постояв немного и прислушавшись, не проснулся ли Антоний, албанец вынес безжизненное тело животного на улицу. «Хорошо, что у этих дурных монахов нет обычая держать собак», – подумал он.
Ибрагим вернулся в свою комнату и там освежевал тушку косули острым кривым ножом. Затем зарыл в заранее выкопанной яме кости, требуху и шкуру. Мясо, которого оказалось совсем немного, албанец завернул в полиэтиленовый пакет и положил в холодильник.
На следующее утро Ибрагим, наконец, выспавшись, опылял деревья и с затаённой радостью смотрел с холма, как внизу суетились монахи, прочёсывая окрестности