Мозес. Том 2. Константин Маркович Поповский
подробно, но, боюсь, что это просто невозможно. Если не считать того, что рассказывала о нем его жена, то есть моя бабушка Рахель, то мы почти ничего о нем не знаем, хотя специально о нем никто ничего не скрывал. Во всяком случае, ничего, что могло бы толком объяснить причины его поступков. Но бабушка не любила говорить на эту тему. – Он горько усмехнулся. – Еще бы ей было любить это, бедняжке. После всего того, что ей довелось испытать. Не знаю, как она вообще все это вынесла. – Он помолчал и затем добавил: – Эта фотография снята в Берлине, незадолго до того, как он уехал в Палестину.
– Он был сионист? – спросил Ицхак.
– Он был сумасшедший, – ответил отец.
Всего лишь сумасшедший, кажется, подумал Ицхак, полагая, что это, в конце концов, не самое страшное.
Впрочем, он уже догадывался, что впереди его ждет кое-что похуже, чем рассказ о заурядном сумасшедшем из Берлина, который зачем-то отправился в Палестину.
Сын давно ассимилировавшегося состоятельного берлинского оптовика, закончивший Университет и готовящий себя к адвокатской практике, в один прекрасный день вдруг отказался от европейского платья, напялил на себя черный сюртук, короткие штаны и белые чулки, перестал бриться и целые дни проводил, изучая Талмуд и Тору или обсуждая во дворе синагоги теологические тонкости средневековых комментаторов, переходя от Раши к Рамбану, от Рамбана к Рашбану, к Сфорно, к Сифтей Хахамиму, Баал Хатуриму или Кели Якару, чтобы потом снова вернуться к Рамбану, нанизывая аргумент за аргументом и погружаясь в океан еврейской мудрости, которая всегда умела так себя подать, что у читателей и слушателей оставалось впечатление, что все настоящее еще только ждет нас впереди, тогда как все до сих пор сказанное оставалось только многообещающим, хотя и важным началом. Никто из его прежних знакомых, среди которых попадалось много влиятельных и богатых лиц, не могли объяснить эту неожиданную перемену, тем более что сам Шломо Нахельман, резко порвав почти со всем прежним кругом знакомств, не отвечал поначалу на звонки и записки и не выказывал никакого желания вернуться к прежнему образу жизни. Впрочем, теперь его часто могли видеть с учебником иврита, с Пророками или Писаниями, сидящего на скамейке или в беседке где-нибудь в глубине Зеленого парка или в какой-нибудь кофейне на Конной площади, где он совсем недавно шутил с барышнями или прогуливался в послеобеденное время, – так, словно он специально выбирал теперь людные места, чтобы продемонстрировать свой черный смешной лапсердак, широкополую шляпу и полное равнодушие к мнению окружающих. Слухов по этому поводу было много, хотя никто толком не знал ни причин этой перемены, ни того, как приняли ее его родители или родители его невесты. Говорили о грандиозном скандале в доме его отца, о лишении его наследства и о самоотверженном поведении невесты, которая, якобы, поддержала своего жениха и была с позором изгнана из родительского дома. Но все это были только слухи, слухи и слухи. Ничего из того, что могло бы считаться хоть немного достоверным. Спустя несколько месяцев, собрав нужную сумму, он уехал в