Под перевернутой радугой. Никита Игоревич Болотный
Он стоял ровно, сжав плечи, пытался согреться плотно придавив руки к корпусу по стройке “смирно”, перебирал костлявыми окровавленными пальцами свободные от кожи бедра.
Ему хотелось кричать, но гортань, и ту, отняли. Ему хотелось щелкать зубами, но их давно растащили по углам мухи. Ему оставили лишь глаза и дырки от ушей. Окровавленный ошметок человека стоял, и в уродливом непонимании хлопал беззубым ртом в темноту.
Когда он пытался сделать шаг, кто-то там, внизу, хватался за щиколотки и начинал остервенело драть сухожилия. Огрызок останавливался и ждал, пока оно перестанет.
Так, шаг за шагом в кусающемся мраке, он все ближе и ближе подбирался к тонкой полоске бурого света, что маняще мерцала где-то впереди.
Шаг. Оно вновь вцепилось в пятки. Сначала сосет беззубым ртом, лижет холодным шершавым языком. Грузно ухнет, причмокнет и запустит тупые зубы в плоть, пытаясь выгрызть каждую венку и сухожилие. Боль, громкий выдох из раскаленных легких, остановка. Вертикальная щель все еще предательски далеко.
Шаг. Тварь начинает играться с торчащей наружу жилой. Подцепит пальцем, ухнет и лижет. Смеется порой, жирно, довольно. Боль, несуществующий крик в зловонный холодный мрак, остановка. Сладкая бурая полоска стала чуть ближе.
Через десяток обжигающих, сводящих с ума шагов, освежеванный человек стоял напротив заветной бурой щели, через которую милый измученным лишенных век глазам, струился ласковый свет.
Он стоял, прислушиваясь к гулу мух. Тонкая полоска света, что падала на освежеванное лицо отгоняла гадов. Они не смели приземлиться туда, где благодатное свечение озаряло измученную рожу.
Влажно шлепая босыми ногами по полу, мученик из последних сил сделал агонизирующий рывок. Оно играючи ухватилось за сухожилие на щиколотке, человек начал падать, но успел ухватиться за края мясной щели и всем своим весом потянул податливую плоть за собой вниз.
Полотно с щекочущим слух чавканьем порвалось, темницу залил очищающий свет.
Тьма зашевелилась, встрепенулась. Истошно вопя, черная масса рванулась к потолку. Мухи-собиратели, что до того так вольготно лапали узника грузно осыпались на покрытый мясной слизью пол. Их кожистые бледные тельца извивались, человеческие их морды кривились в полных боли и страха гримасах. Их верещание сливалось с единым унисоном бьющейся в агонии комнаты.
Тварь, что кусала огрызок забилась в угол, смотрела на подбирающийся свет словно дитя, загнанное волком. Оно махало тощими руками, заслоняло рожу и жалобно стонало прося прощения.
Освежеванный человек полз к свету. Его тело содрогалось, ноги и руки бил непрестанный озноб. Он цеплялся за податливую плоть, что сплошь устилала пол камеры. Силы покидали его, он с влажным стуком бился головой о сырой пол, но приходя в тревожное сознание – полз дальше.
Его камера осталась позади. Изувеченное тело ласкало бурое свечение, что струилось из ослепляющего пятна откуда-то сверху.
В своей голове человек смеялся, но глотка лишь плевалась мокрым воздухом.
– Дядька, проснись, чего это ты тут разлегся?
Мягкий дерзковатый голос выдернул его из небытия. Век не было, глаза не отдыхали. Вместо этого бурый сон резко сменился бурой действительностью.
– Дядь, ты нормальный вообще? Чего ты тут лежишь? Уползай обратно.
Огрызок, скрепя шейными позвонками и обливаясь болью приподнял голову. Перед ним стоял нагой мальчик, лет десяти не более. Бледная, лоснящаяся пурпуром кожа была на месте. Тонкие ручки, что не знали ни минуты труда, тонкие, кривые ножки, что никогда ни от кого не убегали. Над раздутым пузом и впалой грудью сидела огромная голова, сплошь покрытая похожими на откормленных червей венами. Спокойное, слегка дебиловатое лицо с нелепо оттопыренной нижней губой выражало крайнюю степень озадаченности и некую тревогу. Когда мальчик говорил – слюни, до того мирно сидевшие на пухлой губе, брызгали во все стороны и скапливались в ложбинке между брюхом и грудиной.
– Дядь, ты это, ползи отсюда. Разворотил шторку, зачем, м?
Мальчик описывал носком босой ножки круги в слизистой мешанине. То любопытно глазками стрельнет, то потупит взор и гной на полу рассматривает.
Через раскаленную боль, что крутила каждую мышцу, человек поднял корпус присел, обхватив руками окровавленный череп, в котором извивались могильные черви, что скребясь дожирали последние ошметки воспоминаний.
Сначала они погрызли самое вкусное и сочное, когда осталось жилистое они сожрали и это. Сейчас же осталось сухое, черви и на это налегли.
Он помнил мать, помнил, что она любила его. Теплый летний вечер, который накрывает долгожданная прохлада, укутывает почти прозрачным туманом поле. Ноги несут его домой, где в грушевом саду, наслаждаясь вечерней свежестью стоит мать. Она срывает маслянистые плоды и бережно опускает в плетеную корзинку, которую она сплела еще будучи маленькой. Этому ее научила бабушка, которая в юности жила где-то высоко в горах.
– Дядь, хорош корм у червей отымать. Тебе уже не положено.
Несуразный