Шкатулка желаний. Грегуар Делакур
был зачат в тот самый вечер, когда Жо сказал мне, что я красивая, и я из-за его вранья потеряла поочередно голову, одежду и невинность. Шанс забеременеть с первого раза выпадает одной-единственной женщине из нескольких тысяч – и выпал он, конечно же, мне. Два года спустя родилась наша дочка Надин, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к своему прежнему, идеальному весу. Я осталась толстухой, этакой брюхатой, но при этом порожней бабой, вроде шара, заполненного пустотой.
Я – пузырь с воздухом внутри.
Когда я превратилась в этот пузырь, Жо перестал считать меня красивой и больше ко мне не прикасался. Все вечера он проводил на диване перед телевизором – сначала валялся там с мороженым, которое ему давали на заводе, потом с пивом «33 Export». А я приучалась засыпать одна. И приучилась.
Но однажды ночью Жо меня разбудил. Он был пьян и плакал. Грубо полез ко мне. Мне было с ним не справиться, и я впустила его в себя. В ту ночь ко мне в живот пробралась Надеж – пробралась, чтобы потом задохнуться там в моей плоти и моей печали.
Через восемь месяцев ее вытащили из меня – всю синюю, и сердце у нее не билось. Но у нее были чудесные ноготки, длинные-предлинные ресницы, и хотя я так и не увидела, какого цвета у нее глаза, все же уверена, что эта девочка была красавицей.
В день рождения Надеж, ставший одновременно с этим и днем ее смерти, Жо завязал с пивом. Он перебил в кухне всю посуду. Он орал во все горло, что жизнь – мерзкая шлюха, блядская блядь. Он колотил себя в грудь и по голове, он лупил кулаками по стенам и по собственной душе. Жизнь слишком коротка, орал он во весь голос, это несправедливо. Надо пользоваться жизнью, мать-перемать, орал он, потому что времени нам отпущено всего ничего. Деточка моя, звал он, обращаясь к Надеж, доченька моя маленькая, где же ты? Где ты, лапонька моя? Перепуганные Ромен и Надин – сразу, как он разбушевался, – убежали в детскую, а Жо именно с того дня и начал мечтать обо всяких прекрасных вещах, с которыми жизнь делается более сладкой, а горе становится не таким горьким. О плазменной панели. О «порше-кайене». О Джеймсе Бонде. И о красивой жене. Именно с того дня он и загрустил.
Меня родители назвали Жослин.
У меня был один шанс из нескольких миллионов выйти замуж за Жослена, и я его не упустила. Жослен и Жослин. Симон и Симона. Луи и Луиза. Лоран и Лоранс. Рафаэль и Рафаэлла. Поль и Пола. Мишель и Мишель. Один шанс из нескольких миллионов.
И мне выпал этот шанс.
–
Хозяйкой галантерейной лавки я стала в том же самом году, когда вышла замуж за Жо, а до того два года работала там продавщицей – пока тогдашняя владелица лавки не подавилась пуговкой, которую пробовала на зуб, желая убедиться, что это настоящая слоновая кость. Пуговица соскользнула по влажному языку в гортанную часть глотки, порвала перстнещитовидную связку и застряла в аорте. Мадам Пийяр и не услышала, как задохнулась, – впрочем, я и сама этого не услышала, пуговица все перекрыла.
Я обернулась на грохот.
Падающее тело мадам Пийяр увлекло за собой коробки с пуговицами. Восемь тысяч пуговиц раскатились по полу, и первое,