Музы дождливого парка. Татьяна Корсакова
жизнь дает подтверждения правильности выбранного пути. Только так, только с такими людьми, только в этой непостижимой атмосфере праздника и безумия можно понять мир и себя.
Савва обхватил озябшими руками чашку горячего супа, довольно зажмурился. Это там, снаружи, ненастье и неправильность мира, а здесь, в «Ротонде», он свой среди своих. Пусть совсем еще юный, пусть наивный и нищий, зато свято верящий в свою звезду.
В неполные девятнадцать он уже многого достиг. Вырвался из-под душной опеки родителей, сменил страну, нашел учителей и единомышленников, отыскал свой творческий путь и свой Парнас. Осталось лишь найти свою музу. Не дешевую, вечно пьяную и битую жизнью шлюху с улицы Веселья, проку от которой нет никакого. Не знакомых каждым изгибом и каждой ложбинкой натурщиц из «Парижской школы», а нечто совершенно неожиданное, нечто такое, от чего загорятся глаза, жадно затрясутся руки и вскипит выстуженная осенним ветром кровь. Муза. Ему непременно нужна муза. Своя собственная, не принадлежащая больше ни одному мужчине в мире.
Савва нашарил в кармане последнюю сигарету и задумался, а не заказать ли рюмочку полынной водки, но не решился. Взгляд упал на дремлющего за соседним столиком Амедео[5]. Пролитый на скатерть суп, пустая рюмка, разбросанные по столу карандашные наброски со следами от кофейных чашек. Были те, кто считал Модильяни кутилой и неудачником, наверняка таких было большинство, но Савва знал: Амедео – гений, нищий, непризнанный, несчастный. Гений, у которого была своя собственная муза – нежная, полупрозрачная, но, увы, такая беспомощная[6].
Там же, в кармане с заветной сигаретой, нашлось пять франков – настоящее богатство, если распорядиться им с умом. Савва отсчитал три франка и украдкой, убедившись, что никому из посетителей кафе нет до него дела, сунул их в карман Амедео.
Это не было ни жалостью, ни подачкой, это было платой. С карандашных набросков Модильяни на него глядели лица, непостижимо неправильные и непостижимо живые – гениальные. Дрожащими уже не от холода, а от вожделения руками Савва аккуратно разгладил и сложил наброски. Ровно три, по одному франку за набросок. Сейчас Амедео не нужны деньги, но наступит утро, и скромная плата за то, что должно было пойти на растопку печей «Ротонды», придется как нельзя кстати.
Суп уже почти остыл, но Савва съел его с большим удовольствием. Вкуснее похлебки господина Либьона[7] может быть только его же кофе. Теперь, когда в кармане стало на три заветных франка меньше, кофе начал казаться непростительной роскошью. Если бы не беснующийся за окнами ветер, Савва, пожалуй, отказался бы от кофе, но как выйти в такое ненастье, не согревшись?! Решено! На кофе он экономить не станет, лучше уж обойдется без сигареты. А сигарету, самую последнюю, самую сладкую, выкурит завтра вместо утреннего кофе.
Гарсон уже спешил к его столику, когда в стылый октябрьский день Саввы вошла она – его муза.
Она стояла по ту сторону окна. Неуловимо разная, вся какая-то текучая из-за сползающих по стеклу дождевых капель
Речь идет о художнике Амедео Модильяни.
Речь идет о Жанне Эбютерн, последней возлюбленной Амедео Модильяни.
Речь идет о Пьере Либьоне, хозяине знаменитого парижского кафе «Ротонда».