Кукольная королева. Евгения Сафонова
и сейчас выряжаешься, потому что опять на балконный штурм собрался, не отрицай!
– И не думал. Завтра вечером уже совет, мне может быть немного не до того.
– А вот Рикон в «Правилах» любил свою Лайю, но любовью чистой и…
– Да-да, – скептически улыбнувшись, Алексас изобразил ладонью нечто похожее на смыкающиеся челюсти. – Повзрослеешь, поймёшь.
– Если это значит стать таким, как ты, я лучше не буду взрослеть.
– Знаешь, порой мне кажется, что тебе всё ещё семь.
Джеми обиделся и замолчал.
Надолго, впрочем, его не хватило.
– Сюда-то тебе снова зачем? – не вытерпел он, когда Алексас, прихорошившись, вновь переместился в штаб-квартиру.
– Шейный платок утром в тренировочном зале забыл, – невозмутимо откликнулся тот, оглашая шагами широкий гулкий коридор: в отличие от обители магистра, здесь стены без окон отделали деревянными панелями.
– У тебя в шкафу ещё десять штук.
– Тот лучше подходит к зелёной куртке.
Джеми только фыркнул.
У лестницы, разбегавшейся пролётами выше и ниже, Алексас приостановился, чтобы привычно склонить голову перед королевским семейством. Последний портрет Бьорков висел здесь, неустанно напоминая обитателям дома, за что они борются. Его написали уже после свадьбы принцессы, так что на картине юная и счастливая Ленмариэль Бьорк стояла между мужем и отцом; забавно, но в тонких девичьи чертах прослеживалось куда больше общего с королём, чем с королевой. Ленмариэль гордо вскинула голову, увенчанную серебряным венцом наследницы трона, её руку держал муж – Тариш Морли, последний княжич старой династии, до восстания правившей Заречной. Белокурый принц-консорт дивно смотрелся подле темноволосой и темноглазой принцессы: день и ночь, свет и тьма, две контрастные части неразделимого целого.
Алексас смутно помнил обоих. От короля и королевы его отделяла длинная дистанция придворных церемоний, барьер, неумолимо встававший между взрослыми и детьми, монархами и слугами – важными, особенными, исключительными, но всё же слугами. Те, кому лишь предстояло однажды наследовать трон, существовали куда ближе к маленькому Алексасу Сэмперу. Ленмариэль осталась в памяти облаком цветочных духов, изящными нервными пальцами, карамельной сладостью – принцесса любила угощать конфетами милого сынишку папиных кеаров. Тариш – звонким смехом, твёрдой рукой на макушке, серебристым взглядом, где светилось то же обещание, что принц дал ему вслух: «Ты станешь славным рыцарем, мальчик».
Их не разделила даже смерть. В новое перерождение Ленмариэль и Тариш отправились в один и тот же час, в одну и ту же ночь, выкрасившую багрянцем коридоры королевского дворца.
Когда писался этот портрет, едва ли кто-то из светлейшего семейства знал, что пару месяцев спустя никого из них уже не будет в живых.
– Алексас…
– М?
– То, что говорят про последних Бьорков… это ведь неправда?
Когда Алексас отвернулся от портрета, ресницы его слегка дрожали.
– Естественно,