Воспоминания провинциального телевизионщика. Леонид Пивер
украинский поэт И. П. Котляревский в своей «Энеиде» упоминал соль-бахмутку, которую чумаки везли по шляху.
Сейчас, спустя десятки лет, я вспоминаю Артемовск теплым, уютным местом, где мне было очень хорошо. Но это результат волшебного свойства памяти, которая, словно реклама, подсовывает только лучшее. И где-то в глубине сознания, стараясь не возникать на поверхности, прячется самое страшное, что было тогда: голодомор. Мы жили в городе, и, возможно, поэтому спаслись. Но в тогдашних газетах об этом не писали. Да и я бы по малости лет вряд ли понял, что происходит. Хотя что такое голод, мне было понятно. Никогда не забуду, как в магазинах исчезли очереди за хлебом: это значило, что голод закончился. Тогда казалось – навсегда! Увы, в детстве так же легко ошибаешься в прогнозах, как и в зрелости.
Но в одном я не ошибаюсь: мои родители были людьми музыкальными. Я помню, как мама пела на местном радио. Она пела замечательно, особенно любя украинские песни – лиричные, мелодичные, красивые, исполняя их на языке оригинала. Вторым иностранным языком, который знала мама, был идиш. Причем последним мама владела хуже. Я до сих пор помню этот бесконечно родной голос… Жаль, что на публику пела мама недолго: за мое появление на свет она впоследствии заплатила потерей слуха, стала плохо слышать даже себя. Во время пения мама заглядывала нам в глаза:
– Чисто ли я пою? – читалось во взгляде.
И мы так же взглядами отвечали:
– Все правильно, дорогая!
И более счастливого человека, чем мама, в эти минуты не было.
Потом был роковой сороковой – финская война. Мне уже стукнуло тринадцать. И мы с приятелями-школьниками организовали ансамбль, агитбригаду, выступавшую в госпиталях. Музыкальное со провождение обеспечивала учительница пения. У меня был сольный номер. Я брал костыль, прищуривал глаза и исполнял песенку про японского самурая Микадо на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза…». Она была очень популярна тогда, ее пели Леонид Утесов с дочерью. (Это мой самый любимый певец с первого дня моей жизни и до последнего, я думаю). У раненых мой номер имел успех.
Потом грянула Великая Отечественная. Нашу сценическую площадку – госпиталь – эвакуировали. Эвакуировались и мы. Семья уезжала зимой, с последним эшелоном, уже потеряв надежду выбраться из того кошмара.
Ехали в открытом грузовом вагоне, еще пахнущем углем, без крыши, мерзли страшно. Ехали – сказано слишком громко: тащились, простаивая то час, то сутки на полустанках. Однажды нам повезло: на одной из остановок, на месте брошенного цирка шапито мы нашли ковер. Он был таким старым, грязным и пыльным, как будто с него начиналось древнее цирковое искусство… Мы притащили бывшее манежное покрытие, чтобы накрыть верх вагона. Наутро мы впервые проснулись, не покрытые выпавшим за ночь снегом.
Случались по дороге и другие удачи. Как-то наш состав остановился