Время красного дракона. Владилен Машковцев
возвернул его под конвоем в колонию. И наподдавал ему для уважительности к НКВД.
Порошин встал из-за стола, одернул полу своей кожаной куртки, подошел к окну. Над горой Магнитной пролетала черная воронья стая. На ржавом ступенчатом срезе рудника виднелся маленький, почти игрушечный экскаватор. А слева коптили округу мартены, доменные печи, коксохим с ядовито-зелеными дымами. И не было никакой связи между вороньей стаей, вишняком на склоне горы, экскаватором и домнами. Фрагменты какого-то распада и абсурда. А за спиной сопел конопатый, мордасто-курносый богатырь. Мускулы и меч победившего пролетариата. Занесенного случайным ветром москвича он скорее всего недолюбливает. Боится вопросов о старухе, труп которой пропал из морга. А почему? Никто ведь не стремится причинить ему зло. Вмешивается директор завода Завенягин? Но для НКВД он – никто. Вступается за знахарку секретарь горкома партии Ломинадзе? Ха-ха! Ха-ха! Виссарион Виссарионович сам под наблюдением, подозрением, в опале. Пыжится какой-то там прокуроришка Соронин? Но у него, наверно, жалоба, сигнал. Ему надо показать, будто он охраняет законность.
– А для чего вы, сержант, били этого бродягу, беглеца из колонии? Он может в отместку теперь показать, что вы укокошили старуху. Возможно, прокурор Соронин уже имеет это свидетельство. Слишком уверенно он говорил. Мол, гражданку Меркульеву убили в подвале милиции.
– Никак нет, товарищ начальник! Трубочист энтих обманных показаний сроду не изрыгнет.
– Почему ты в этом уверен, сержант?
– Трубочист не сумнительный в честности.
– Не совсем понимаю.
– Он, Трубочист, конь брыкучий, ан с достоинством. До оговора не опущаются такие, Аркадий Ваныч. А бабулю я в самом деле не пришивал. Голову даю на отсечение. Прошу снять показания у Трубочиста, пока он снова не утек. Свидетель он наиважный для моеной невиновности.
– Вы свободны, сержант. Идите, занимайтесь своим делом, – спокойно произнес Порошин, продолжая смотреть в окно на черную воронью стаю.
Цветь третья
Москва околдовывала сердце башнями и зубчатыми стенами Кремля, витыми маковками Василия Блаженного, золотыми куполами церквей, архитектурой старинных особняков с колоннами портиков, ангелами и львами, мраморными девами, упряжками коней – летящих в небе. Каждый камень Москвы имеет свой колдовской камертон. А земля таит в глубине гул набатов, цокот копыт со времен Ивана Грозного. И лучится город то славой великой, то пламенем далеких пожаров и потрясений.
Вячеслав Михайлович Молотов любил Москву, как всякий истинно русский человек. Он всегда смотрел на храмы с какой-то щемящей грустью и тайным наслаждением. Для всех остальных членов правительства столица была лишь крепостью власти, чужим городом. Сталин не испытывал трепещущего чувства перед Москвой. Каганович согласился бы с легкостью снести столицу с лица русской земли. Ворошилов мог жить бы и в Стамбуле, если бы над минаретами вознеслись пятиконечные рубиновые звезды.
Никто и никогда не мог бы догадаться, о чем думал Молотов. Непроницаемость