Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом. Коллектив авторов
на семинариях годовых и полугодовых письменных работ делали этот процесс массовым, систематическим и интенсивным. Каждый студент мог и должен был выполнить несколько работ за годы учебы. Многие выполняли по нескольку работ в течение семестра. Для некоторых выбор темы семинарского «реферата» определял направление дальнейшей исследовательской деятельности по окончании университета.
Исторический семинарий представлял собой своеобразную модель, воспроизводящую в сжатом виде процесс исследовательских коммуникаций, содержание которых сводилось не только к самой «выработке» научного знания, но и к утверждению его значимости. Этот «сжатый» процесс включал определение проблематики исследования, его проведение и защиту полученных результатов, т. е. является, по сути, процессом превращения личного знания в общепризнанное. Прообразом семинара можно считать процедуру подготовки и защиты диссертаций, в результате чего признавалась определенная квалификация в виде присуждения ученой степени. Эта модель служила образовательным целям: выработке не только знаний, но и умений и навыков их производства и обоснования. Главное преимущество семинара как модели заключалось в систематизации и максимальной интенсификации научных коммуникаций, в ходе которых происходило овладение умениями и навыками (устранение ошибок и закрепление «правильных» навыков в результате многократного повторения исследовательских процедур) создания научного знания.
Будучи видом учебных занятий, семинарий объединял формально организованную группу, в которой устанавливались вертикальные (учитель – ученик) и горизонтальные (между учащимися) связи. Наряду с формальными в группе складывались и неформальные отношения. Специфика деятельности – обучение – предполагала неравенство как между руководителем семинария и студентами, так и (в силу различного уровня подготовленности и личных способностей) между учащимися, т. е. иерархию, выражающую власть. Но это была символическая власть науки (научного авторитета). Формальный характер коммуникаций был направлен на укрепление авторитета и иерархии, неформальный – на устранение, т. е. на превращение их в сотрудничество между коллегами. Наиболее отчетливо это проявлялось в «одомашнивании» занятий, когда консультации и даже сами занятия проводились на дому у профессора. Включение в число участвующих в домашних семинариях являлось своеобразной символической инициацией, признанием младшего коллеги без формального подтверждения этого квалификационным испытанием.
Но даже в рамках формальных коммуникаций в семинаре иерархия хотя и поддерживалась, но приобретала иную конфигурацию в процессе обучения. Причем здесь ведущую роль играла оценка. По сравнению с экзаменами ее содержание и характер менялись. Она отражала не просто знания, а новые знания и также умения и навыки их добывать[427]. Оценка становилась не итоговым приговором, а моментом обучения. Сам процесс оценки, как бы он ни был организован – в виде разбора сочинения
Показательно в этом отношении различие неформальных оценок экзаменующихся и занимающихся в семинарии студентов в письмах П.Г. Виноградова к В.И. Герье от 15 августа 1883 года и от 13 августа 1884 года: «Лицеист Гурко отлично представляет невежд новой гимназической формации: из всех государств Пелопоннеса он знал о существовании одного – “Фив”! И когда я остался этим недоволен, сын знаменитого генерала заявил, мне: “Исторический процесс не изменяется от того, что в Пелопоннесе были те, а не другие города!” Этот ответ я считаю перлом своей экзаменационной практики»; «Курс вообще – плох. Лучшие студенты, которых Вы уже достаточно знаете, Сперанский, Нечаев, Кудрявцев. Не дурен Приклонский. Работник и не глупый, но общая подготовка слаба и довольно странный характер – семинарист, посматривающий исподлобья. Белкин очень не глупый; иногда очень занимается, иногда совсем не занимается. В общем, не в своей тарелке, к сожалению. Верещагин: [с] всеобъемлющими философскими и религиозными тенденциями. Заполнил свое сочинение о жрецах у германцев хаотическими рассуждениями о происхождении общественности из религиозного чувства и т[ому] п[одобное]. Смольянинов: выпотрошенный и несколько глуповатый отпрыск старого дворянского рода. Из расчета не пропустит ни одной Вашей лекции, но едва ли удивит Вас своими семинарскими работами. Спасский – несчастный дьячок с наклонностями к ипохондрии, совершенным неумением различить понятия и излагать мысли. К несчастью – прилежен. Моклоков – какой-то мясистый, неповоротливый ум. Старается, однако, изо всех сил. Очень мало образован – не знает по-немецки. Зубов – приличная мямля. Баюков – говорят, отец его содержит какие-то бани. Больше ничего не могу сказать о нем. Лугинин – непростительная тупица; постоянно потеет и, по-видимому, затрачивает на это всю свою умственную энергию. Линдеман совсем дрянь. Ухитрился ничего не представить мне за год кроме двух листов какой-то ерунды, а Ключевскому накануне факультетского заседания списал главу из Пахмана (буквально). Вымолил перевод на том основании, что сидит на курсе два года, а брат его совершил кражу у Безекирского. Моисеев ein wundeliches Männchen. Пороха совсем не выдумал, но имеет достаточную дозу здравого смысла и большую добросовестность. На скверном курсе приятное явление Соловьёв – не глупый, конечно, но издыхающий» (см.: НИОР РГБ. Ф. 70. К. 38. Д. 110. Л. 46 об.–47 об.; Д. 111. Л. 10 об.–11).