Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни. Ефим Шифрин
его же троюродная сестра, а через неделю Элька, тетя Лиза и ее новый муж дядя Саша поехали на Белорусский вокзал, где встретили родного брата отца – однорукого дядю Гесселя, ставшего инвалидом во время войны. Вместе с ним на следующий день Элик и уехал в Оршу.
Спустя год я с родителями впервые поехал к бабушке в Белоруссию – тоже сначала самолетами с остановками и пересадками, тоже с недельным гощением в Клязьме, а потом – на паровозе с большими красными колесами и протяжным гудком, который многие помнят лишь по военным фильмам.
Колымский отпуск длился почти все лето, поскольку папа брал его ровно раз в два года. Пятилетним мальчишкой в 1961 году я с родителями еще раз повторил этот путь, а еще через пару лет, 8 сентября мы выехали из Орши уже вместе с братом. Заехали в настоящую заграницу – в Ригу, где жила мамина тетка. 17 сентября мы приземлились на сусуманском аэродроме. В единственную в городе общеобразовательную школу пошли уже на следующий день, а еще через день с папками для нот, на которых был выдавлен гордый лик композитора Чайковского, зашагали на занятия в музыкальную школу.
В то время, пока я не видел Элика, он жил для меня в синем почтовом ящике – на стене нашей сусуманской почты, совсем маленький, как игрушка Дюймовочка, и получал там письма от родителей, а от меня – веселые открытки. Я все время думал о брате, думал о том, что мы обязательно снова будем жить вместе. Но вместе мы жили недолго – два года на Колыме, когда я еще был совсем крохой, потом два года после его возвращения из Белоруссии, потом совсем немного – в Юрмале, где у него началась своя взрослая жизнь, еще чуть-чуть в Москве – на съемной квартире в Малом Ивановском переулке и теперь уже неразлучно – в окошке скайпа, куда помещается вся наша семья – с тремя моими племянниками и семью чудесными внуками.
Там все – в той грязи, которую стеклянная гребенка льда делала свежей, остро пахнущей весной, там, где вовсе не было никакой грязи – ни на голубике, ни на жимолости (но только матовая пыль на крупных ягодах), там – в моем навсегда родном поселке, в сыром доме, который никогда – никто! – до недавних пор не называл бараком, – там, в крохотном чипе поблекшей памяти остались и солнце, и свет, и живые родители, и брат, и вéлик, и кошка…
Иногда мне кажется, что инерция, с которой я прожил остальную жизнь, вся была сообщена нетерпеливым ожиданием сусуманской весны. Ее – какую-то из них – я всегда узнаю в похожих друг на друга вёснах, неотличимых за шестьдесят с лишним лет…
И та сверкающая льдинками грязь мне слаще прустовского печенья, и нет для меня ничего мучительнее и роднее той колымской весны в моей сегодняшней усталой московской осени…
Она всегда жила вместе с нами. Родители забрали ее к нам на Колыму, когда в первый папин отпуск заехали к старшей маминой сестре в уральское село Бреды. Сестер вообще было четверо. Еще одна преподавала русский язык в Орше. Единственный их брат Иосиф встретил войну в Брестской крепости и, вырвавшись из окружения, погиб в лагере военнопленных около