Преподаватель симметрии. Андрей Битов
бились особенно долго – ни у кого не было слаще губ!.. Если бы мы тогда знали, как нам это нравилось! Она снимала самую маленькую квартиру, какую я когда-либо видел. Верите ли, она была вдвое меньше этой моей конуры! Квартирка была рядом со школой, в которой я учился, и мне уже казалось, что мы выросли вместе. И мы вспоминали с ней школьные игры: крестики-нолики, морской и воздушный бой… – и заигрывались в них за полночь. «Спать! Спать!» – кричал ее любимый попугай Жако. «Как он-то здесь оказался? – удивлялся я. – Как он здесь поместился?..» Комнатка была вся завалена книгами непостижимой для меня учености и сувенирами, немыслимыми по наивности. И они все время сыпались! Я бросался их подбирать, она меня отстраняла, потому что я, мол, все перепутаю; мы ползали на коленях, собирая, а ползать-то было негде! Между столом и диваном совершенно не было места, чтобы вдвоем ползать, – мы упирались лбами. Так нам и пришлось впервые поцеловаться…
Ваноски совсем растрогался – неловко мне стало ощущать свою молодость, свежесть вчерашних поцелуев на своих губах, глядя на его детский восторг…
– Книжность и нежность… – лепетал он. – О, это был самый очаровательный синий чулок, который когда-либо существовал. Впрочем, синее она не любила, она любила все красное – вольные кофты, длинные юбки… бусы, браслеты, дома она надевала их даже на ноги… Я ползал и собирал с полу книги, от одних названий которых у меня сводило скулы, и я любил их, в закрытом, правда, виде, я собирал эти обрушения – вперемешку с кастаньетами, лаптями, африканскими масками, коробочками из-под чая, поздравительными ни о чем открытками, которые она любила получать со всего света, бесконечными ее фотографиями, которыми она очень дорожила, потому что полагала себя фотогеничной, видимо, считая, что на них она лучше, чем на самом деле… но как она заблуждалась! я подбирал и снова ронял все это, будто ненароком выдергивая из стопки томик, чтобы вызвать очередной обвал… в последний момент она все-таки вырывалась, раскрасневшаяся, предельно хорошенькая в торжестве своего смущения, и начинала готовить нам кофе. Готовила она его на спиртовке, в какой-то дикой кастрюльке, даже не греческой, а почему-то турецкой, я подкрадывался сзади – кофе у нее убегал, конечно, и она страшно на меня за это сердилась, ибо особенно гордилась своим секретом варить кофе, который варила скверно.
Встречала она меня каждый раз чопорно, мы продолжали быть на «вы»: книги были выстроены аккуратными стопками до потолка, готовые к очередному падению. Мы чинно усаживались за письменный стол, он же, впрочем, обеденный.
– Что это у вас за камни? – спросила она, раскрывая мой конспект. А я и думать забыл!
– Это не камни. Это облака…
Я хотел пересказать недавний эпизод – и не мог… Перед глазами встала другая фотография, и я снова вглядывался в лицо незнакомки.
– Эй! – окликнула меня Эвридика. – Где вы?
– Ах, вы об этой фотографии… – сказал я и вдруг мучительно покраснел. – Это, кстати, ваша родина.