Завтрашний взрыв. Иван Алексеев
сей достойный друг покойного богатея не стал сообщать проклятым басурманам о том, что вокруг наследства Никифора завязалась жуткая свара, и что прихвостни, много лет ползавшие перед богатеем на брюхе, попытались каждый отхватить по куску у беспомощной вдовы и малолетних сирот. Кстати, добро, которое Псырь вез на телеге в безопасное, по его мнению, место, как раз и являлось частью того самого наследства, которую он обманом и хитростью присвоил себе.
– А войска в деревне есть? Подумай, прежде чем солгать! Живьем шкуру сдерем, а мясо собакам скормим!
– Что ты, благодетель, какие войска? Мужики да бабы, землепашцы мирные, – жалобно заблеял Псырь.
– Якши! Сейчас поведешь нас в свою деревню! – приказал толмач, и, отвернувшись от Псыря, перевел суть беседы мурзе.
Мурза благосклонно кивнул толмачу:
– Скажи этому русичу, что если он будет себя хорошо вести, поможет нам захватить большой полон и богатую добычу в своей деревне, да покажет путь к другим селам и городкам, в которых нет крепкой стражи, то мы не только сохраним ему жизнь, а еще и наградим и возьмем в ханскую службу. Верные люди нам нужны, чтобы помогать нашим баскакам управлять отвоеванными землями. Переведи!
Глядя на лебезящего перед ним и рассыпающегося в благодарностях за предоставленную возможность служить великому хану Псыря, мурза удовлетворенно кивал головой. Он громогласно пообещал толмачу наградить из будущей добычи и его за удачно проведенный допрос, и воина, захватившего столь ценного языка. Затем мурза достал из-под панциря амулеты, приложил их в знак благодарности ко лбу и повелел своему воинству мчаться вперед, в атаку на беззащитное русское село.
Ордынская конница вновь широким наметом понеслась по лесной дороге. Но теперь она двигалась не вслепую. Ее вел проводник, окрыленный перспективой не только спасти свою шкуру ценой предательства, но и возвыситься после скорой неизбежной победы хана над русским царем. Псырь пресмыкался перед кем-нибудь всю свою сознательную жизнь. Он был крепок, статен, и, наверное, даже красив. А вот душонка у него была гниловатая. Крестьянский труд Псырь презирал, а ратного поприща боялся, поэтому выбрал жизненный путь прихвостня сильных мира сего, которые могли бы избавить его от труда и спрятать от войны. В их селе таковым был богатейший мужик по имени Никифор. При нем Псырь и состоял холуем-добровольцем, выполняя разнообразные поручения, в основном наиболее сомнительные и грязные. В своем положении пресмыкающегося Псырь не видел ничего зазорного. Тот же Никифор, гроза односельчан и свирепый тиран собственной семьи, униженно лебезил перед воеводой уездного городка, от которого зависело и благополучие в торговле, и избавление от воинской повинности. Сам воевода ползал на брюхе перед боярами или же царевыми опричниками. В общем, Псырю, по большому счету, было все равно, чей сапог целовать – русский или ордынский. Лишь бы его за это сытно кормили, щедро поили и позволяли властвовать над другими людишками, стоящими в пирамиде из пресмыкающихся ниже его самого.
Лесная дорога вскоре вывела