Шестой моряк. Евгений Филенко
Обожаю! Высокородная сучка может корчить из себя принцессу, властительницу, наследницу трона, но при всем этом она как была, так и останется маленькой засранкой. Посадить такую на одну ладонь, а другой сверху – хлоп, и стереть, словно тлю… или наступить на одну ногу, взять за другую… как ту мелкую потаскушку из Слогрима… как она смотрела, как она орала, как умоляла пощадить… Что, не нравлюсь? Боишься? То-то же, сикавка… Катись своей дорогой, нечего ошиваться возле настоящих мужиков. Такой, как я, коли уж возьмется дрючить, так после ты не то что на лошадке разъезжать – на пуховой подушке примоститься не сможешь. Сучка… засранка… принцесса, драть твою мать…
– Что приуныли, сволочи? Копейщики вы или убрукские евнухи?! Подтянуться, сопли подобрать, песню орать!..
Над полусотней взвивается песня.
Про что могут петь грубые солдаты по пути в казарму? Про баб, жратву и бухло. Какие слова будут в этой песне? Да уж такие, что у стороннего человека уши в трубочку свернутся. Даже старый хрен Свиафсартон очнулся, вскинулся, закрутил башкой и пришпорил коня, лишь бы подальше от этого паскудного хора. А принцесса – та вообще чуть из седла не выпала, с-сучка…
Ладно, уеживай прочь, к своим куклам-конфетам. А мы покамест займемся мужским делом – лиходея скрадывать. Того, что Итигальтугеанера Свирепца изобидел. Короля нашего, милостивца-благодетеля, вояку и гуляку, словом – истинного мужика, не какую-нибудь там кислорожую сволочь.
Полусотня, будя своим диким ревом спящий город, пересекает пустую рыночную площадь и утягивается в казарму.
Я же, поотстав, правлю в противоположную сторону – за принцессой и старым колдуном, которых уже принял под свое крыло дворцовый караул. Хотел бы я знать, как эти двое объяснят стражникам исчезновение Агнирсатьюкхерга.
У сторожевого крыльца спешиваюсь, отставляю копье, присаживаюсь на ступеньки. Нужно выждать, пока уляжется кутерьма. А потом забрать из заветного места заветный же знак. Или даже не забирать – а постеречь, не придет ли за ним кто, вспугнутый известием о пропаже Змееглавца.
Дверь бесшумно отворяется.
Из темноты медленно простирается тонкая белая длань и манит меня.
С недоумением поднимаюсь и иду на зов. Лапа на худой случай устроена на рукояти кинжала. Эх, копье бы прихватить, да за своды цеплять будет, грохоту не оберешься.
Мой проводник, с головы до ног закутанный в бесформенную накидку, семенит впереди, ныряет в закоулки, отпирает какие-то двери, в общем – чувствует себя как дома.
– Эй, – окликаю его шепотом, – ты, мать твою, кто?
– В жопе долото! – злобно шипит он, не оборачиваясь. – Шевели копытами, носорожья задница!
Грубит, сволочь. Наш человек…
Во дворце, против ожиданий, тихо. Никто не носится с факелами и криками: «Измена! Начальника стражи пришибли на хрен!..» Изредка слышатся чьи-то приглушенные голоса, да вереницей призраков проходит дальний караул, да где-то каплет с потолка вода.
Мы сворачиваем в тесную, забитую каким-то хламом