Гоголиана и другие истории. Владислав Отрошенко
Гоголя» (М., 1892–1897) логическому и фактологическому разбору венско-триестской истории посвящена целая глава. Один из ранних биографов писателя не скрывает недоумения. «Таким образом, – рассуждает Шенрок, – в течение сентября и октября месяцев 1839 года Гоголь по датам его писем и по разнообразным свидетельствам современников оказывается находящимся одновременно в России и за границей, в Москве и в Триесте».
Очень возможно, что Прокопович охотно согласился бы с той более поздней биографической мыслью, что несмотря на выставленные Гоголем пометы «Триест» и «Вена» и «тонко нарисованный» (тоже искусником Гоголем) почтовый штемпель вольного города Триеста, письма писались вовсе не в Триесте и не в Вене, а в московском доме Погодина на Девичьем поле. Возможно также, что Николай Яковлевич, согласившись с этим, тотчас бы закрыл глаза на странную историю, чтоб не искать в ней с излишним усердием, противным его натуре, другого Гоголя.
Но была история еще более странная, в которой участвовал и сам Прокопович. Она затеялась в мае 1846 года.
Выехав из Италии в Заальпийскую Европу без ясной цели («Еду я для того, чтобы ехать», – написал он 5 мая Аксакову, покидая Рим), Гоголь заехал в Париж. Он остановился на rue de la Paix в вельможном отеле «Westminster», где набожный граф Александр Петрович Толстой, намертво сдружившийся с ним в последние годы его жизни, приготовил для него особую комнату, «на солнце, с печкой» (с этой весны и до смерти Гоголь не мог согреться ни земным, ни небесным огнем). Ту да же – в Париж – явился гонимый туристической лихорадкой Павел Анненков – Жюль, как прозвал его Гоголь во времена петербургской юности в честь парижского литератора Жюля Жанена за ловкий ум.
Узнав случайно, что Николай Васильевич в Париже, Анненков раздобыл его адрес и немедленно примчался к нему в отель. Друзья не виделись пять лет, с тех пор как летом 1841 года Жюль переписывал в Риме на Via Felice главы первого тома «Мертвых душ» под диктовку автора.
Гоголь обрадовался встрече. Но радость выражал недолго. Он «тотчас» и «с неудовольствием» заговорил о петербургских делах. Стал жаловаться на путаницу в денежных расчетах с доверенными лицами, возникшую после выхода в свет его собрания сочинений, – того самого, которое напечатала вороватая типография Бородина под халатным присмотром Красненького. В ответ на это Жюль, выгораживая общего друга, напомнил Николаю Васильевичу, что в начале прошлого года Красненький послал ему переводной вексель (тратту) петербургского банка Штиглица на 4 тысячи рублей.
Это была большая сумма – около 16 тысяч франков: римская квартира Гоголя на Via Felice стоила 20 франков в месяц.
Однако этих денег, как выяснилось, Николай Васильевич не получал. Более того, за полтора года он не имел о векселе никаких известий ни от Плетнева, ни от Жуковского, которые заведовали его денежными делами – первый в России, второй в Европе, – ни от гамбургского банка Гейне, назначенного трассатом (плательщиком по векселю), ни от самого Прокоповича.
Вскоре