Арена. Никки Каллен
«я все детство провела в лагерях, там нас постоянно учили чему-то экстремальному» «да уж, представляю, насколько экстремальная уха, давай». Вечером мы надели наши британско-имперские ботинки, москитные шляпы, взяли уголь и спички с зелеными головками, ушли на пляж, развели костер, повесили над ним котелок, накидали туда заранее почищенной в беломраморной раковине рыбы, перца, укропа и всю ночь варили, разговаривали; потом ели, получилось, кстати, вкусно. На рассвете мы занялись любовью, и я порезалась плечом о необыкновенно красивую ракушку – бледно-бледно-розовую, с таинственным голубоватым отливом в глубине, словно там что-то находилось ярко-синее внутри и мерцало – в зависимости от силы лунного света; мы положили ее, с моей кровью на острие, на высокий камень, а потом забыли; «ой, жалко», – вспомнила я вечером; мы уже сидели в номере, нам строго-настрого наказали не выходить – штормовое предупреждение; мы открыли балкон, белый тюль вился внутри гостиной, как призрак, пронзительно пахло солью, йодом; а мы играли в карты на пирожные, заказали целый поднос, самых разных – корзиночек и эклеров, с виноградиной, с персиком, с бледно-желтым и розовым кремом, шоколадных, уже ужасно объелись; «я схожу, возьму, она наверняка все еще на камне», – сказал вдруг Венсан. Африка не шла ему, словно пиджак, он был все время бледным и без сил, шутил, но редко, все больше молчал, дышал часто, будто ждал дождя. «Не надо, шторм ведь» «я быстро, еще не началось», – и ушел; я осталась так внезапно одна, с развевающейся белой занавеской на всю гостиную. До сих пор помню, как она летит по комнате, поверх кресел и столов, под самый потолок, а потом погас верхний свет, и по лепному полотку побежали струи дождя и молнии. Стены задрожали. Море гудело, словно в нем шел тяжелый стальной корабль, и морю было тяжело. Я сидела неподвижно на огромной кровати для молодоженов, со спинкой в форме сердца, и была одна, маленькая, в чужой далекой стране, и мой возлюбленный ушел искать прекрасную раковину, и его унесло морем. Шторм бил всю ночь, и Венсана всю ночь не было. Утром, сверкающим, как стекло, я спустилась в фойе, позвала управляющего. «Шторм прошел, госпожа, все хорошо, можете погулять по пляжу – приносит очень много интересных вещей: в прошлом году одна дама нашла бутылку с запиской, восемнадцатый век…» – «Мой муж пропал, – сказала я, – он ушел на берег перед штормом, мы забыли на пляже туфлю, ему это показалось важным – ее вернуть, и исчез, не вернулся, понимаете?» Он побледнел сквозь загар цвета «Эрл Грея», побежал звонить. Вся гостиница встала на уши, как при пожаре. Я не ела, не пила, не спала, не мыла голову, не меняла одежды – его белой рубашки и черных бархатных бриджей; сидела на кровати, раскладывала пасьянс «башня», люди заходили и говорили, что еще не нашли его; говорили, в каком фильме видели его, часто совсем маленьким, говорили, что он замечательный человек, необыкновенно талантливый, и что он обязательно найдется, укрылся, наверное, в одной из прибрежных деревень. Мне казалось, что я статуя, из белого фарфора, и если кто толкнет меня с кровати, то я разобьюсь.