Храм. Оливье Ларицца
с таким трудом ткали, такие вот безымянные герои. В чем-то, сам того не ведая, Фернандо был похож на моего деда.
Пока я разглагольствовал, внимание старика переместилось на капитель, куда предстояло встраивать новую колонну. Он так тщательно все отшлифовал, что я не мог определить сюжет: вроде бы и не акантовый лист, но и не коринфский орден. Он полировал ваяние, облагораживал рисунок. И вдруг воскликнул елейным насмешливым тоном:
– Парень, ты задаешь слишком много вопросов! Смысл, значение?.. Вот невидаль! Да этого никогда не постичь. И незачем тут голову ломать. Вселенная не знает, куда катится, вот и мечется как флюгер, а у нас от этого головокружение. Поверь мне, заниматься делом – вот что действительно важно! Займись чем-нибудь, и тебе будет намного легче. Сразу почувствуешь, как все станет на место!
Со второй недели моего пребывания в Мадриде, после шести дней отдыха и размышлений, я присоединился к Фернандо – начал работать вместе с ним.
Следуя его инструкциям, я рубил зубилом, долбил молотом, паял, а ступеньки склепа уже мостил плитками сам, наугад. Но все это не доставляло ни малейшего удовольствия, наоборот. Пытаясь забыться, смягчить душевную боль физической пыткой, я тупел как бык. Испытал на собственной шкуре этимологию слова «работа» (с латинского tri palium означает орудие пытки в виде трезубца), что пронизывала мои вены, напряженные до предела руки. В конце дня горели все мышцы. Где же этот старик черпал силу, которой мне так не хватало?
Старик насмешливо смотрел на меня, хоть каждое его движение было наполнено заботой и любовью, сдержанным великодушием. Меня восхищало его великодушие, без сомнения исходившее от мудрости, умения сосредоточиться всем своим существом на одной-единственной задаче. Его сияние на протяжении долгих часов не ослабевало: сияние любви от хорошо сделанной работы.
– Хорошо, добросовестно работать – значит любить мир, – проговорил старик нараспев хриплым голосом. – Люди, по обыкновению, ни во что не углубляются. – И тут он искоса глянул на меня, измотанного до бесчувствия.
Фернандо скрывал ревматизм, который атаковал его конечности, почки. Покрытая трещинами кожа делала его лицо похожим на пергамент, но при большой нагрузке под струями пота она, казалось, разглаживалась, подобно старым камням, что сверкают под весенним дождем. Мое терпение очень быстро иссякало, и пока старик тянул время, прежде чем приступить к работе, мне уже хотелось ее закончить. Он не спешил переходить к отделке. Отодвигая завершение своего памятника – своего мавзолея, – он убеждался в некоем бессмертии.
Где и как жил этот странный человек, хрупкий как сухарь, что крошится на краю бездны? Какое прошлое, какие тайные раны он зарывал под тоннами бетона? Глазами и непокорностью к общепринятым нормам он напоминал мою мать, хоть я ему ничего не рассказывал о ней. Словно светолюбивый тростник.
Вечером, когда я уже был полностью измотан, он без моей помощи закончил установку одной из тех колонн, что поддерживали