Угрюм-река. Книга 2. Вячеслав Шишков
Петр Данилыч, батюшка!
– Кто таков? Систент? – мельком взглянул больной на старика.
– Я Груздев, Иннокентий Филатыч Груздев… Может, помните?
– Как же, как же… Помню. Грузди с тобой собирали в лесу. Садись, а то схвачу за бороду, сам посажу. Я буйный.
Старик безмолвно сел, мысленно творя молитву. Доктор пощупал у больного пульс, сказал:
– Совсем вы не буйный. Вы тихий, прекрасный человек.
– Врешь! – выдернул больной свою руку из руки доктора. – А врешь оттого, что тебе Прошка платит большие деньги. Ну, и не ври. Я не люблю, когда врут. Коли был бы я человек прекрасный, не сидел бы в желтом доме у тебя. – Он повернулся к Груздеву и строго спросил: – Кто подослал тебя? Рцы!
– Нина Яковлевна меня просила, супруга Прохора Петровича, – с душевной робостью сказал старик.
– Не поминай Прошку! Не поминай! Убью! Я буйный.
Вдруг брови Петра Данилыча задвигались, как у филина на огонь, сморщенные щеки одрябли, он припал бритым черепом к столу, уткнулся лицом в пригоршни и заперхал сухим, лающим плачем. Острые плечи его тряслись, голова моталась. Иннокентий Филатыч расслабленно кашлянул, выхватил красный платок и засморкался. Какой-то удушливый мрак плыл пред его глазами, сердцу становилось невтерпеж. «Эх, Прохор, Прохор, посмотрел бы на своего батьку!» – горестно подумал он.
Петр Данилыч не спеша поднял голову, поморгал глазами, шумно передохнул:
– Уйди, уважь меня, Сергей Митрич, друг… Выйди на минутку.
Доктор вышел, шепнув Груздеву:
– Не бойтесь.
Петр Данилыч подъехал со стулом к гостю, взял за руку, погладил ее:
– А увидишь Прошку, скажи ему: батька хоть и ненавидит, мол, тебя, а любит. Нет, нет, нет, не говори! – закричал он, замахал руками и, дергаясь лицом, отъехал к самому окну.
– Я так полагаю, Прохор Петрович возьмет вас к себе.
– Был разговор?
– Был, – соврал гость.
Петр Данилыч вскочил, запахнулся в короткий, не по росту халат и стал быстро, как под крутую гору, кружить по комнате.
– Сам, сам, сам приеду, – бормотал он. – Я велю приклеить себе усы, бороду, лохмы. А то опять выгонит, а то опять засадит. Сам, сам приеду, грозным судией. Дай покурить!..
– Нету-с.
– Дай понюхать!
– Нету-с. Вот апельсинчиков питерских вам в подарочек. – И старик положил на стол кулек.
– Уважаю. Здесь не дают. Да я и вкус потерял к ним. А съем. – Он вынул апельсин, торопливо стал скусывать с него кожу и сплевывать на пол.
– Позвольте, я очищу.
– Очисти, брат Кеша, очисти… – Он подсел к Груздеву и скороговоркой загудел, как шмель. – Я не сумасшедший, я здоровый. Я только дурака валяю, чтоб не выгнали, да дурацкие прошения пишу для отвода глаз. Я бы написал, я бы сумел написать, да боюсь – и впрямь освободят. Куда я тогда? В петлю? В петлю? Али к Прошке? Он не примет, опять куда-нито засадит, а нет – убьет. А ты пожалей меня, друг Кешка, пожалей. Упроси, укланяй Нину; она добрая. Пусть возьмет. А то спячу и впрямь.