Клеопатра. Генри Хаггард
в которой спал я с царственной коброй на лбу, и провозгласила:
– Слава тебе в веках, плод моего чрева! Слава тебе, царственное дитя! Слава тебе, будущий фараон! Слава тебе, бог, который освободит землю Египетскую от чужеземцев! Слава тебе, божественное семя Нектанеба, потомка вечноживущей Исиды. Сохрани чистоту души и будешь править Египтом, восстановишь истинную веру, и ничто тебя не сломит. Но, если в час посланных тебе испытаний ты не выстоишь, пусть на тебя падет проклятие всех богов египетских и проклятие твоих царственных предков, правивших на этой земле со времен Гора и сейчас вкушающих покой в Аменти. И пусть при жизни ты будешь несчастен, а после смерти пусть Осирис не примет тебя, и пусть все сорок два судьи Аменти осудят тебя, пусть Сет и Секхет терзают тебя до тех пор, пока твой грех не будет смыт, пока боги Египта, называемые новыми именами, снова не начнут почитаться в египетских странах, пока не будет преломлен скипетр захватчика, пока все угнетатели не будут навек изгнаны из нашей земли и пока не изгладятся следы чужеземцев, пока не совершится тот великий подвиг, что ты в своей слабости не сумеешь свершить.
Лишь мать произнесла это, дух пророчества покинул ее, и она пала замертво на колыбель, в которой я спал, отчего я с криком проснулся.
Отец мой, Аменемхет, верховный жрец, задрожал и преисполнился страха как из-за тех слов, которые устами матери произнес дух Хатор, так из-за того, что сказанное означало призыв к преступлению, к заговору против Птолемея, к государственной измене. Ибо знал он, что, если эти речи дойдут до ушей Птолемея, фараон немедленно пошлет своих воинов уничтожить ребенка, к которому относилось это пророчество. Поэтому отец закрыл дверь и заставил всех, кто был рядом, поклясться символом своего сана, именем божественной триады и душой той, которая лежала бездыханной на каменном полу рядом с ними, что они навсегда сохранят в тайне то, что увидели и услышали, чему оказались свидетелями.
Среди этих людей была старая женщина по имени Атуа, кормилица моей матери, которая очень любила ее, как родную дочь. Я не знаю, как было раньше и как будет в будущем, но в наши дни нет такой, самой страшной клятвы, которая запечатала бы уста женщины. И вышло так, что через какое-то время, когда она свыклась с тем, что произошло, и страх покинул ее, она рассказала о пророчестве своей дочери, которая после смерти моей матери стала моей кормилицей. Они в это время шли вдвоем через пустыню, неся еду мужу дочери, который был скульптором и высекал фигуры богов в скальных гробницах. Вот она и сказала дочери, моей кормилице, что ее забота и любовь ко мне должны быть особенно велики, потому что мне суждено стать фараоном и изгнать из Египта Птолемеев. Но дочь Атуа, моя кормилица, была настолько удивлена услышанным, что не сумела удержать в себе это известие и ночью разбудила мужа и шепотом пересказала ему слова матери, чем обрекла на смерть себя и своего ребенка, моего молочного брата. Ибо мужчина рассказал об этом другу, а друг тот был шпионом Птолемея, и через