Перст судьбы. Елизавета Дворецкая
Старик кивнул. – С чем пожаловала? Кого привела? Вроде не знаем мы такого!
– Добра молодца я к вам привела, из стран чужедальних, из-за широких полей, дремучих лесов! Как на сию пору на времечко не буйны ветры завеяли – знатны гости понаехали! Уж мы-то вежливы были – встречали гостей дорогих посреди двора широкого, за белы руки брали, за перстни золотые, вели в нову палату, сажали за столы дубовые, за скатерти шиты-браные! Угостивши, стали расспрашивать: ой вы гости наши богатые, где бывали, что видали, как у вас за морем житье-бытье? Вы скажите нам всю правду-истину, скажите нам все вести заморские: кто у вас за морем больший? Кто у вас за морем меньший? Отвечают нам гости заморские: да у нас за морем все птицы большие, да у нас за морем все птицы меньшие! Орел на море – князь, перепел на море – воевода, петух на море – старейшина. Сова на море – ворожея, ворон на море – кощунник, лебедушка на море – княгиня, с ножки на ножку ступает, высоки брови поднимает!
Велемила говорила без остановки, не отпуская внимания слушателей: дети свесили головки с полатей, мужчины усмехались, даже баба у печи заслушалась, держа ложку, с которой капало на земляной пол. Стейн не понимал половины из ее скороговорки, но видел, что и прочие, не очень-то улавливая смысл, внимают плавному и быстрому, как река, течению рассказа. Девушка искусно играла голосом, поводила руками, изображала всем телом то ворону, то лебедушку, то орла-князя; руки, плечи, голова, даже коса помогали ей, становясь то крыльями, то воеводским мечом. Действо, которое Велемила одна разыгрывала, совершенно заворожило десяток слушателей, не исключая и Стейна.
– Сокол у нас за морем боец удалой, на всякую птицу налетает, грудью ее побивает; сорока у нас за морем – щеголиха, без пряника не садится, без милого не ложится. Одна малая птичка-синичка, – плечи Велемилы поникли, руки опустились, как мокрые крылья, лицо стало грустным, черные широкие брови сложились домиком, она даже стала как будто меньше ростом, – сена косить не умеет, стадо ей водить не по силе, нету нигде ей, бедной, места!
Она замолчала, пригорюнившись, так что у слушателей заломило в бровях – хоть плачь от жалости к бедной синичке! Но потом, опомнившись, все закричали, завопили, дети запрыгали на месте, а один даже на лавке, мужики засмеялись, женщины всплеснули руками от удовольствия.
– Вот, любошинское семя, Радогневино племя! – Лысый старик хлопнул себя по коленям. – Все в роду обояльники, не хочешь, а заслушаешься!
– Не лежать черну бобру у крутых берегов, черной куне – у быстрой реки, не сидеть мне, девице, на чужом пиру – на свой собираться пора! – Велемила поклонилась. – Уж у меня, у девушки, все приготовлено: девять печей хлеба испечено, десятая печь – румяных пирожков, девять бочек пива наварено, десятая – меда сладкого.
И только оказавшись снаружи, на свежем воздухе, Стейн заметил, что две сопровождавшие их девушки уже стоят за углом, давясь от смеха, и обе сжимают под мышками по курице. Выгнали в сени и прихватили, пока обитатели избы любовались Велемилой – никто и не заметил. И даже если хозяева