Щастье. Фигль-Мигль
же самое можно сказать и о правде, – отозвался я. Я заметил, как (вспыхнула спичка) книги за его спиной блеснули, словно были из серебра. – Правда хороша для злых людей. Для тех, кто рад и всегда готов причинить боль. И я впервые слышу, чтобы ложью называли простую вежливость.
– А зачем быть вежливым?
– Побывайте у нас, и вы сами ответите на свой вопрос. – Я помолчал. – Могу устроить.
Он отмахнулся.
– Ещё чего! Следует держаться себе подобных и среди них же куражиться. В противном случае риск не оправдывается.
– У вас, вероятно, неплохо получается.
– О да! – он гордо, довольно то ли зашипел, то ли засмеялся. – У меня ужасная репутация, ужасная! Конечно, – он загрустил, поджался, – не такая, как раньше. Старость лишает многих удовольствий.
– А кто у вас умер?
В бледном взгляде (глаза снова стали видны, светлые на темнеющем фоне) быстро мелькнуло уважение.
– А вы быстро ухватили суть. Не скажу.
Я улыбнулся ему и – переводя взгляд – медлительной смерти дня за окном, так непохожей на стремительную агонию коротких зимних дней. Сумрак всё прибывал, прибывал, и всё не становилось по-настоящему темно, и когда я вышел на улицу, густой прилив мглы только-только погасил небо. Среди лиственниц бульвара мгла, туман и свежие резкие запахи смешались, растворяясь друг в друге. В этом растворе вспыхнули огоньки голосов и сигарет. Я остановился послушать.
– Так когда я его читал, де Сада-то? – бубнила мгла. И вторым голосом, сама себе возражая:
– А я де Сада когда читал? Даже не помню, когда, вот когда. Я на двадцать лет старше тебя, почему у меня память лучше?
– Ты педант.
– А ты? Как можно не помнить таких вещей?
– Так я когда де Сада читал?
Я пошел было дальше (голоса вышли под фонарь, превратились в двух всклоченных седых стариков), но третий голос, мягкий, низкий, остановил меня не хуже впившейся в плечо руки. Голос сидел на скамейке и улыбался.
– Красивый, прогуляемся?
Я на него посмотрел. Мне не понравились зубы, кожа, ногти и то, что ботинки и носки были разного цвета. Так-то он был ничего. Я снял очки, давая ему собой полюбоваться, и впервые это ни к чему не привело. Он не смутился, не испугался, не повернулся спиной, не прикрыл ладонью собственные глаза.
– О-о, – сказал он восхищенно. – Ты еще и Разноглазый. По клиентам бегал? Это новая мода, или и у нас они завелись?
– У вас? Неужели и ты фарисей?
– Да, – сказал он нагло. – А что, не видно? Пройдись со мной, я заплачу. – Он засмеялся и добавил: – Мы просто поговорим. – И ещё добавил: – Всё остальное по желанию и за отдельную плату.
На стеклянной блестящей двери бара висела, цепляясь витым шнурком за ручку, красивая табличка:
НЕ КУРИТЬ.
НЕ БОГОХУЛЬСТВОВАТЬ.
ФИГОВИДЦАМ ВХОД ЗАПРЕЩЁН.
– Мне это не годится, – сказал я, показывая ему сигареты.
– Забудь, слова на вывесках никогда не означают самих себя. – Он ткнул пальцем в клубы дыма за стеклом. – Взгляни. – Он открыл дверь. –