Крокодил или война между добром и злом, случившаяся в царствование Людовика XV. Луи Клод де Сен-Мартен
ли пришлась бы по душе ему самому, гордому тем, что смог остаться «неузнанным»:
«Великое преступление в глазах людей быть картиной без рамок, так сильно привыкли они видеть рамки, не заключающие картин» [MP № 1130].
Философии своего времени, понятой в деистически-мате-риалистическом и сенсуалистическом духе, он был чужд, как и теориям «естественного» происхождения религии. «От нечего делать, обозлённый на философов», он пишет первый труд:
«Я был возмущён, прочитав у Буланже[52], что религии возникли исключительно в атмосфере страха перед природными бедствиями» [MP. № 165].
Сен-Мартен даже полагал, что его изоблачение «ложных» наук, отдаляющихся от своего божественного источника, которой много места уделено в «Крокодиле», важнее активной деятельности:
«Не столько, чтобы действовать, сколько для того, чтобы объяснить тех, кто объясняет (expliquer les explicateurs), явился я на сей свет» [MP № 802].
В этом ключе очищения знания, «отметания» ложных идей, стоит понимать афоризм:
«Осознал я, что дело это для человека весьма полезное и даже очень достойное – побыть в продолжение своего пребывания в этом презренном мире малость на Земле выметателем (un peu balayeur de la terre)[53]» [MP. № 66].
Вопреки признанию в «пренебрежении» книгами, являвшийся человеком энциклопедически образованным, Сен-Мартен ни в коей мере не был философски «всеяден», сознательно не встраиваясь ни в одну стройную и понятную «идеологию» своего времени. Речь не только о материализме, хотя работы Гольбаха и Ламетри были ему хорошо известны, и критика их, также как и сенсуализма Кондильяка, занимает в «Крокодиле» видное место. Игнорирование мартинесистских истоков учения Сен-Мартена и желание встроить его в историю философии второй половины XVIII-го века [Secrecka 1968: 41–55], вызывает справедливые возражения [Becque, Chaquin 1972: 181–182], даже если говорить о, казалось бы, близком ему рационализме, настаивавшем на примате рассудка над чувственностью и ощущениями и врождённости абстрактных идей в разуме. Если самым ярким представителем рационализма в XVII в. во Франции был Рене Декарт (1596–1650), то в следующем веке это место занял Николя Мальбранш (1638–1715). Представитель окказионализма, провозглашавшего божественную волю единственным связующим звеном духа и материи, Мальбранш развил учение Декарта в философию, согласно которой Бог которой не только прямо творит идеи в людском разуме, но и дарует человеку способность все окружающие вещи видеть в самом себе [Мальбранш 1999: 272–287]. Однако к этой мысли, казалось бы, близкой теологическому пафосу Сен-Мартена, тот не испытывал пиетета, отдавая предпочтение «мягкому свету» (douce lumière) своих размышлений, а не «слепящему факелу» мальбраншевых: по его мнению «мы видим» не всё в Боге, а «Бога во всём» [Saint-Martin 1802: 402] (курсив наш – М. Ф.). Именно поэтому утверждение, что Сен-Мартен безоговорочно принимал философский рационализм XVIII-го в. [Secrecka 1968: 42], неверно – в его учении Бог является не инструментом, а целью познания, а разум может и должен познавать сотворённый мир лишь по той причине, что так «можно взойти к всеобщности» [Saint-Martin 1802: 409]. Из письма Сен-Мартена Гара мы
Профессиональному инженеру-строителю, много времени отдавшему самообразованию, в конце жизни ставшему автором ряда статей для «Энциклопедии», Николя Антуану Буланже (1722–1759) принадлежит ряд философских трудов, касающихся происхождения религии, хотя «Разоблачённое христианство» (1766) и приписывается барону Гольбаху (см. прим. 22 к песне 41-й). Здесь Сен-Мартен подразумевает его работу, опубликованную, как и остальные труды, посмертно: «Древность, раскрытая благодаря своим обычаям» (1766), где Буланже доказывает, что религиозные обряды многих народов в древности, нередко связанные с водой, обязаны своим происхождением крупнейшей природной катастрофе – Великому потопу, будучи памятью о Потопе
Отметим для точности, что в рукописи «Моего портрета» [Saint-Martin 1961: 73]: