Здравствуйте, милочка. Анна Богачева
смиренно: «Два. Я знаю, что вам это неприятно – находится рядом со старухой, которая вызывает у вас только раздражение, но пока я жива, вам придется мириться с моим присутствием» «Три, – объявляла она на следующий день, – Я чувствую, близок мой час. Он скоро настанет. Тогда вернется и мой сын и, упав на могилу матери, поймет, что только я одна любила его по-настоящему – никто больше в этом жестоком мире. И вы тоже поймете это, но будет поздно». И так день за днем. Эмма слушала хозяйку почтительно, но отстраненно, а дочь… Дочь, если бы не странные события, происходившие в это время с ней, наверное, сошла бы с ума. Но Господь побеспокоился о ней заранее.
Где-то на девяностый день целенаправленного пошагового движения к могиле Ривка вдруг обнаружила, что счет ее дает странные результаты: талия ее дочери медленно, но неуклонно округлялась, и, хотя та никогда не была тростинкой, сейчас прибавление в ее фигуре становилось с каждым днем все более очевидным. В то время, как объемы ее росли, дочь становилась все бледнее и печальней. Еще через сорок дней, Ривка вынуждена была признать со всей очевидностью, что приближение ее гибели только прибавляет к телесам дочери. Через сто пятьдесят дней Ривка, наконец, поставила диагноз: ее дочь толстеет неспроста.
«Так-так, – сказала она вечером вернувшейся с работы дочери, – Что ты мне скажешь по поводу вот этого, – и она тихонько ткнула палкой в округлившийся животик напуганной до смерти женщины, – Что ты там прячешь от меня, милочка? И кто виновник этого сюрприза?»
Дочь чуть не потеряла сознания от ужаса. В последнее время она чувствовала себя так странно, столько противоречивых ощущений ежеминутно клубилось в ней, столько надежд, опасений, страхов. На что она надеялась? На то, что мать никогда не узнает, не увидит, не поймет? Она боялась даже думать об этом и толстела, толстела, толстела. Теперь все вылезло наружу, но она была не готова к этому. Она мертвенно побледнела, потом покраснела, расплакалась и, между всхлипываниями и сморканиями рассказала матери о своей беременности.
– И что же он? – спросила Ривка, имея в виду виновника теперешнего положения своей дочери.
– Благодарение Б-гу, он все так же мил со мной.
– О! Мама – мия! – взревела дурным голосом Ривка. – Какая дура! «Он все так же мил со мной», – передразнила она дочь, – Я убью его… Я засажу его в тюрьму за совращение малолетних… За использование служебного положения… За разврат… Я кастрирую его!
– Нет! – вдруг отчетливо и твердо сказала дочь, и старуха с недоумением и тайным страхом увидела вдруг в глазах дочери знакомый жесткий блеск, пробившийся сквозь пепел.
Когда уходил сын, у него был такой же взгляд, и Ривка, уже набравшая было воздуха в легкие, чтобы со всей мощью, громко, очень громко выдать все этой дуре, закрыла рот и закашлялась, поперхнувшись застрявшими в горле ругательствами.
– Пить, – прохрипела она, красная и задыхающаяся, – Пить. Я умираю. Радуйся. Ты давно этого хотела…
Обезумевшая