Седовая падь. Роман. Владимир Губертович Кремин
она с трепетом и волнением приблизила к себе письмо, потянула его запах, прижала к лицу. Оно было от сына. Он никогда в жизни ей не писал. Уж почитай четверть века минуло. Убитым его считала. Наверняка так уж и должно было тогда статься. Ведь за убийство его милиция забрала; родного деда, внучек, что называется, в приисподню спровадил, а вот что, про что, ни Агрепина, ни мать ее, ведать не ведали.
На суде, тогда, так толком и установлено не было; за что Петр в тайге, человека жизни лишил, хотя тот и отрицал все. Фактов свидетельствующих об убийстве, улик и вещественных доказательств было мало на суде предъявлено. А вот алиби Петр, все же, не сумел себе обеспечить. Свидетельские показания сыграли тогда роковую роль. Районный суд вынес решение – виновен. Так вот, после всех разборок ему «вышку», как в простонародье говорят, и приписали. Увели из зала суда; более мать не видела и не знала ничего о своем сыне.
Выплакала тогда Агрепина всю свою материнскую душу, еще более с колдовством, да ведовством сблизилась, дабы от злых людских глаз подалее. Нет, поддержки она тогда от людей не искала, напротив; возненевидела их еще пуще, за сына единственного, загубленного по их воле. А ведь Петру и было в ту пору всего-то двадцать пять годочков. В самый раз доброй девкой обзавестись, да радовать внучатами мать старуху. Ан нет! Народ по своему рассудил. Да коли бы уж посадили годков на десять и то, не та в душе печаль, не та боль в сердце, а так ведь напрочь, под корни подрезали. Как она, то трудное время, вынесла; одной матушке и ведомо, все в тумане… Родительница выходила; на ноги поставила, то ли силы свои в нее вкрапила, то ли еще что вложила в душу, почитай уж бездыханную.
Время шло, а глухая, безысходная тоска по сыну осталась, все же, где-то в глубине занозой сидеть. И это письмо, что держала она сейчас в трясущихся руках, обдавало ее ощутимым внутренним жаром, жгло огнем, словно что порвало в тайниках сердца и вынесло горячим потоком по крови, донеся до каждого чувственного уголка ее старого тела, радостную и счатливую весточку – ее сын жив…
Едва сняв с себя глубокое оцепенение и, отняв наконец, столь желанные бумаги от ветхой, плоской груди, Агрепина, буквально вцепилась глазами в строки написанного:
«Здорова ли будешь, дорогая Мамаша? – так, по родному, приветственно и спокойно, словно за эти долгие двадцать пять лет и не произошло в жизни ничего значимого, начиналось его повествование. – Привет тебе от сына Петра, коли жива, здорова будешь, а коли нет, то видать и не судьба нам свидеться на этом свете. Ну а на том нас и так сведут, не обойдут за грехи наши. Это уж так поверь… Только вот пишу я вовсе не для того, что бы тебе в них исповедоваться. Как уж я жив остался, то особый разговор. Апосля, коли увидеться доведется, то и обскажу все, как и что со мной проделывали. А сейчас хочу, Мамаша, тебе самое главное разъяснить. Не стал бы этого делать; грех на мне все одно останется, да только не этого я боюсь и не расплата