Города и годы. Константин Александрович Федин
в окно. Обернуться и смотреть в моргающие, блесткие, как фольга, глаза этого маленького человека, который непрерывно сжимался и разжимался, точно пружинка, – не хватало силы.
– Исключительное время! – воскликнул профессор и пододвинулся к Андрею. – Скажите, – заговорил он вкрадчиво, – вы, вот вы, молодой человек, уверены? А, уверены? Так, про себя, когда разговариваете сами с собой, наедине, уверены?
Он не дождался ответа и опять горячо и торопливо воскликнул:
– Никакого сомненья, у меня – никакого сомненья! Я ничего подобного не переживал до сих пор. Что-то чудесное! И не знаю почему. Меня прямо что-то носит по земле.
– Я знаю это чувство, – глухо сказал Андрей.
– Вы непременно должны знать! Еще лучше меня! Если бы я был на вашем месте! Понимаете, я целую неделю ходил вокруг Смольного. Ходил и смотрел, только смотрел, больше ничего…
Профессор помолчал, потом засмеялся:
– Как гимназист на свиданье – каждый день в определенный час. И – поверите ли? – хожу, смотрю на дом и чуть не задыхаюсь.
– А на вас не нападает усталость? – вяло спросил Андрей.
Профессор притих.
– Как вам сказать… конечно. Я не очень здоровый человек. Хотя теперь и здоровому человеку…
Он украдкой, точно виновато, покосился на Андрея.
– Я слышал, что к вам приехала…
И вдруг он весь зашевелился – от маленьких коротких ног до мельчайших желвачков и кубиков лица.
– Я давно хотел повидать вас, чтобы… Видите ли, мне привезли из деревни муки… знакомые, я там раньше…
– Нет, зачем же, – проговорил Андрей, насупившись.
– Я предполагал, что вам теперь очень тяжело, с приездом жены…
– Жены? – переспросил Андрей и потом ответил сам себе: – Ну да, Риты… Нет, зачем же, вам самому…
Профессор прикоснулся к его руке шероховатыми кончиками пальцев.
– Даю вам слово, что вы не обидите меня. У меня много. Я занесу вам. Занесу, хорошо?
Он бросился по лестнице наверх и, перегибаясь через перила, выкрикивал беспокойно:
– Занесу, занесу!.. Нечего деликатничать… Занесу!
Рита куталась в платок, забравшись с ногами на кушетку и напролет просиживая хмурые вечера. Надо было беречь тепло, скопленное под платком, и она не двигалась часами.
Ее не было слышно, но лицо ее – белое, с потрескавшимися, сухими губами, с тлеющим неподвижным взглядом – виднелось отовсюду, из каждого угла, как будто комнату заставили мутными зеркалами, не отражающими ничего, кроме этого лица.
Она не поворачивалась, но видела Андрея так подробно, точно держала в руках его голову. И Андрей, сидя к ней спиной, видел тончайшие черточки ее лица, и складки платка, и колени, упиравшиеся в подбородок, и рассыпанные по платку волосы.
Они ждали ребенка.
Он должен появиться не скоро, в каком-то неясном далеком будущем. Должен был появиться, всосав в себя последнюю кровинку матери и поглотив последнюю капельку ее жира.
Жир когда-то развозили в бочках, затянутых толстыми обручами; жир когда-то валялся невзвешенными,