Избранное. Том I. Дом на Пресне. Елена Черникова
для всех русских девиц как в завершающемся веке, так и в предыдущем. Мы с вами собирались разобраться с вашей биографией, опираясь на страсти-мордасти, озирая вехи большого сексуального пути, выявляя типическое и отметая всякое иное, – пробубнил он почти сварливо.
– Я подустала. Давайте вы и ваша бордовая книжка поработайте. Обещаю страсти-мордасти. Вы каких желаете? Во фритюре? На пару? Гриль? Соусы?
– Именно. – Он полистал свою книжку. – У меня вот рыба в кляре…
– Что с тобой?
– …Свет за окном…
– Потушить? – он попытался открыть глаза.
– …И деревья.
– С ума сойти. Какие?
– Деревянные.
– Тебе плохо со мной? – он открыл глаза и повернулся к ней.
– Очень хорошо, – серьезно ответила она. – Но мне отсюда не видно стрелок, а ты говорил, что тебе…
– Это я вчера говорил, а сегодня мне кажется, что можно и вычеркнуть. Тем более – тебе плохо.
– Мне хорошо. А ты обещал – я слышала. Я и дочери всегда говорю: не обещай, если не сделаешь.
– А сколько лет твоей дочери? – спросил он, закрывая глаза.
– Три года четыре месяца и восемь дней, – ответила она.
– Удивительное совпадение. Моей восемь лет шесть месяцев и тоже восемь дней.
– Действительно, надо же, – согласилась она. – А ее матери?
– Она старше тебя. – Он поднял руки и потянулся.
– Извини.
– Ну зачем ты? – ласково улыбнулся он. – Я мерзавец, каких полно.
– Таких мало, – ласково улыбнулась она.
– Спасибо, – сказал он, сел и стал думать о сигаретах.
Она поцеловала его в теплое молодое плечо, вышла из постели и огляделась, чтобы узнать комнату, и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки – ходи тихо, будь красивой…
– Вернись, я сам, – позвал он.
– Нет, я их уже вижу. На подоконнике, – возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.
Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.
Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.
– Что ты делаешь…
– …сегодня вечером? – усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.
– Ночью, – сказал он, включая зажигалку.
– А, ночью… Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом