Упоение местью. Подлинная история графини Монте-Кристо. Наталия Вико
одной юной особе с очень засоренными каналами.
«И я тоже не отдам. Никому ничего не отдам. Что мое, то мое. И никогда ни о чем не пожалею…» – блаженно улыбнулась Ирина во сне.
2
К осени 1916 года положение на фронте стало еще тяжелее. Воздух, пронизанный тревогой и предчувствием неминуемого краха, словно лишал возможности вздохнуть полной грудью. Лица людей были хмуры и озабочены. Войной были ранены все…
3
После переезда в Петроград, где они с отцом поселились в своей старой квартире на набережной Мойки, Ирина вместе с подружкой по Смольному институту Леночкой Трояновской пошла работать в госпиталь и почти забыла о московском одиночестве и невостребованности. Впрочем, последним месяцам, проведенным в Москве, она была благодарна за знакомство и возможность общения с Порфирием, у которого многому успела научиться. В ней словно появился внутренний стержень, а вместе с ним – уверенность, что обстоятельства, какими бы они ни были, не смогут ее сломить.
В стенах госпиталя, где она дежурила через день, жили боль и страдания. Боль, казалось, пульсировала и пыталась пронизать и подчинить себе все вокруг. Ирина почти физически чувствовала это. Боль пряталась в каждом уголке, дожидаясь своего часа, а потом выползала и хватала за горло, заставляя плакать и кричать несчастных, искалеченных войной людей. Раненые жили с болью и умирали с ней, но боль не уходила вместе с умершими, а замирала где-то в укромных уголках, поджидая новую жертву. Обходя по ночам палаты и всматриваясь в лица лежащих на койках солдат, Ирина чувствовала, что нужна им не только как сестра милосердия. Раненые смотрели на нее как на надежду – весточку из другого, нормального мира, где течет обычная человеческая жизнь – без крови и мучений, жизнь, пряный вкус которой ты ценишь только тогда, когда вырван из нее обстоятельствами или чьей-то безжалостной волей. За месяц работы в госпитале Ирина почти безошибочно научилась определять, кто из тяжелораненых выживет, а кто – нет. И часто это не зависело от тяжести ранения. Те, кто хотел жить, каждым произнесенным вслух словом, как дикий виноград, цеплялись за шершавую кору жизни. Они просили выслушать или просто поговорить. Ирина садилась рядом и говорила. Умирали те, кто дочитывал книгу жизни молча…
Сегодня в госпитальных палатах было непривычно тихо. На стене мерно стучали старые больничные ходики. Хотелось спать. Подперев голову руками, Ирина пыталась читать, с трудом заставляя себя сосредоточиться.
– Сестрица… – донеслось из послеоперационной палаты. Торопливо убрав в ящик стола книгу, взятую в Москве у Порфирия, Ирина подошла к лежащему на койке у окна изможденному сероглазому парню с тяжелым ранением в живот и наклонилась к нему:
– Я здесь.
– Пить… пить… водицы… – проговорил тот, с трудом разомкнув спекшиеся губы.
– Нельзя. Доктор не разрешил, – она намочила марлю в стакане с водой и промокнула ему губы, а потом поправила сползшую простыню в застиранных желтых разводах – следах крови