Последний Рюрикович. Валерий Елманов
правоту хозяина дома и тем самым отказываться от своих замыслов, великих и в то же время безумных в своем величии.
– А ежели я вместях с родным дядей Федора буду, с Никитой Романовичем Юрьевым[32], кой тоже царем покойным в советчики и блюстители державы назначен, то, глядишь, устою. Захарьин-то ведь такой же, из худородных. Стало быть, прямой резон нам друг за дружку держаться. Как-никак нас двое и земских двое – ишо поглядим, чья возьмет. Да прибавь к нам Бориса Федоровича, кой хучь и назначен в опекуны к царю, зато в сестрах ночную кукушку имеет, коя дневную завсегда перекукует. Так что опаска твоя напрасна буде, а то, что ты затеял, Афанасий Федорович, пустое.
Нагой шумно вздохнул и встал:
– Сие твое последнее слово буде, Богдан Яковлевич, аль еще что на уме имеешь?
– Да, последнее, – кратко, но решительно ответил Вельский. – То, что Федор разумом не богат, не велика беда. Вдругорядь важно не то, что у царя в главе венценосной, а то, что у советников его прилежных на уме. Али ты в нас с Мстиславскими, да с Юрьевыми, да с Шуйскими усомнился? Напрасно, напрасно. Так что не пособник я тебе в делах твоих. Мешать не стану, но подсоблять – уволь. А лучше бы ты сам все как следует взвесил да не спешил голову на плаху примащивать. Охолонь малость. Тебе и впрямь ее в бадейку лучше сунуть, чтоб остыла.
– Ну что же, быть посему, – уже с порога ответил Нагой, – да только зря ты в такой великой надеже пребываешь. Так что не мне впору, а тебе в бадью с водой влезть, чтоб и в мыслях несбыточное не витало. Димитрия и Рюриковичи с Гедеминовичами тронуть не посмеют, разве что подалее от всех, в вотчину свою, в Углич, отправят, чтоб глаза не мозолил. А тебе похужее придется.
– Вместях нам хужее будет, – несколько озадаченный нежданным поворотом беседы, нерешительно отвечал Вельский.
– Знамо, вместях. Только тому, кому сам Иоанн своего меньшого сынка поручил, хуже, чем прочим, придется, поелику у них перед тобой страху поболее будет, нежели чем предо мной и прочими. Уразумей, – и Нагой почти насмешливо глянул на Вельского, но потом, тяжело вздохнув, добавил: – Жаль, что когда сие до тебя дойдет, то поздно уже будет. – И вышел, хлопнув дверью.
Вельский с минуту стоял задумчиво, стараясь осмыслить сказанное напоследки Нагим, потом встрепенулся, будто очнувшись, и задумчиво сказал вдогонку Афанасию, точно тот еще мог его услышать:
– То ли ты злобишься понапрасну, то ли…
Не договорив, он, опустив голову, несколько раз прошелся неторопливо в своих мягких, алого сафьяна, сапожках по светлице и, остановившись наконец, поднял глаза, уставившись, как показалось Онисиму, через дырку прямо на холопа.
– Да нет, напраслина все это. И думать нечего. А коли тот петушок и вправду кукарекнуть удумает – мы ему живо крылышки оттяпаем. – И подмигнул Онисиму.
Тот отпрянул от дыры, аккуратно и быстро вставил брус на место и вытер внезапно вспотевшие руки о холщовые штаны.
«Пора и к Шептуну, пока из головы не выскочило все». –
Имеется в виду родной брат первой жены царя Анастасии Романовны, он же отец Федора, назначенного впоследствии Лжедмитрием II патриархом, и он же дед будущего царя Михаила – первого из этой династии. Худородный же, потому что в те времена по-настоящему знатными и родовитыми считались те, чьи корни шли от потомков Рюрика, как, например, Шуйские, или от потомков великого литовского князя Гедимина (Мстиславские). Возвышение же рода Захарьиных или, как они стали именоваться позже (по имени деда царицы Анастасии), Захарьины-Юрьевы, произошло немногим ранее возвышения рода Годуновых и точно по такой же причине – родство с царским родом.