Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного. Анна Ткач
Ра, души солнца, символ весеннего обновления природных сил.)
…Побежала – и встала рядом с седоволосым, который вскинулся горестно ей навстречу, и негромко и протестующе вскрикнул бессвязное что-то, совсем по птичьи, пронзительно и не по беркутиному: лебединым показался его стон, и руки он к ней протянул так, что впору было зажмуриться, дабы не подсмотреть и не согрешить, увидя, как обрастают руки перьями…
И обнялись они, как вросли друг в друга, и каждый старался другого заслонить – старый беркут и золотая солнечная птаха, а в тот миг лебедин с лебедушкой:
– Расстреляйте меня вместе с ним! – разметало туман пригоршнями света. Хлестнуло по очумелым лицам драконоборцев горящими углями:
– Расстреляйте нас вместе!
Вышибли угли шальные слезы у тех, которые разучились давно, им казалось, плакать. У иссушенных потерями уже не бойцов с драконом – у остатков драконьего людоедского пира. Своё вспомнилось каждому. Разное вроде бы, а на деле у всех одинаковое. Когда слуги дракона жизнями брали дань, родичи убиваемых тоже ведь так взывали к палаческой мертвой совести:
– Расстреляйте меня вместе с ним!
Только взывали напрасно…
И тогда зорко оглядывающий своих воинов сильный правдой товарищ Буров безошибочно вычленил самого среди них ошеломлённого горькой песней золотой женщины-птицы, и спросил у того во весь голос:
– Что ты скажешь, товарищ Иван Степняк?.. Как нам следует поступить с Колчаком-адмиралом?
Вздрогнул Иван, как пробуждаясь от сна, и даже рукою протер глаза свои, обычно отливающие в зеленоватую таежную болоть, а ныне – проблиставшие голубым половодьем. Неотрывно смотрел он на золотую адмиральскую птицу, и молодые щеки его, обхлестанные холодами, удивленным светились румянцем.
– Всем народом будем решать… – выдохнул трудно плакатный призыв. Сглотнул липь, перекрывшую горло, пятерню запустил в кудрявые волосы… И решился:
– Товарищи! – взлетел пареванский удальный голос – Ведь не белые мы в самом деле! Показнить без суда – это белое дело! Пусть народ сообща его судит.
Горячо говорил Степняк. Сам себе казался в театре, о каком только слышал, но мечтал для которого писать правдивые красные пьесы. И о чуде ещё мечтал он простынном, которого тоже не видывал ни разу – называется синематограф. Не просто мечтал посмотреть: мечтал сочинить историю, которую в синематографе покажут. Но понял, что бесконечно повторяет одно по кругу – и прошептал утомленно:
– В целости довезем до Иркутска, в чеку сдадим… Вот, – подытожил, подбадривая себя, с удовлетворённой украдкою покосился на адмирала, нестерпимо желая благодарности за свою доброту: почему-то показалась ему благодарность та очень нужной, и видел он её тоже театрально, потому что не посмотревши за свою двадцатилетнюю жизнь ни одной пьесы, тем не менее удивительно живо и точно умел представлять себе театральное действо согласно прочитанным книгам.
Невесть где умудрялся он их находить!
Выслушали