Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного. Анна Ткач
инструмент одолжить!
Вне сомнения, инструмент явился с приложенным к нему моим заместителем. То ли любопытство его разобрало, зачем мне гитара, не иначе по голове себя стукнуть, и надо гитару от вандала уберечь, то ли смекнул – и тем паче был заинтригован! Гляжу, не такой уж он тугомыслящий, гитару непосредственно Колчаку протягивает. Нарядная она у него, с большим синим бантом… Все собирается играть научиться. Щиплет струны время от времени, извлекает жалостный гудеж.
Адмирал принял гитару осторожно, словно ребенка, по корпусу ладонью провел и щекой прижался, глаза закрыв. А бант немедленно развязал и положил на столик. Тронул, склоненно прислушиваясь, одну струну, другую, звякнули они колокольчиками, тихонько вздохнул и принялся неторопливо что-то подкручивать на решетчатой ладошке грифа, мимоходом страдальчески морщась. Гляжу, смутился мой Константин Андреевич, заерзал… Не о том думаешь, у Колчака же пальцы ревматические и болят!
А он музицировать собрался.
Быстро управился, кстати, хотя и совсем не спешил. Выпрямился, оглядел нас лучистыми своими глазищами…
– Никто еще сей песни не слушал, – весело говорит – господа, так что первыми будете…
И привычно накрыл напряженной тонкой кистью струны.
Рокотнули они целым оркестром… Я заметить успел, что у Попова от восхищенной зависти рот по ребячьи раскрылся… А потом взлетел голос – грудной, сильный, чистый, полился легко и свободно, если слово "свобода" применима вообще в этом переполненно гнусном месте, в котором вдруг зазвучало печально-искренне и просто:
– Пропыленный мой Боже, продымленный,
Пропитой в кабаках ни за грош,
Под безвестным живущий под именем
В мире нищих, святош и вельмож,
Босиком ли по северным стланикам,
В башмаках ли по южной тропе —
Где ты бродишь, каким серым странником?..
Как узнать Тебя, Боже, в толпе?..
Оглох мир от злого
Веселья на долгом пиру!
Мой Бог – это слово,
Пропетое на ветру…
(Маэстро Андрей Земсков, бард, посвятивший свои песни России, Ваши стихи взяты мною для повествования…)
Лицо у Колчака еще более обострилось и как-то вдруг посветлело – словно и впрямь молитвенник в руках держал, а не гитару. Только струны не жаловались, а гневались, вспоминали и напоминали:
– Дует ветер над Нарвской заставою,
Опустел Александровский сад —
Было так: уходили за славою,
Да никто не вернулся назад!
Волны Балтики – бездна граненая,
Гильзой стреляной звякнул стакан…
Птица-слава, не в масть вороненая,
Ковыляет всегда по пятам!
Дороги на Север,
Торосы да каменный лес…
Мой Бог – это ветер,
Срывающий листья с небес!
В дверь, между прочим, многоэтажно – голова над головой – заглядывают уже. Весь конвой сбежался,