Ваша честь. Жауме Кабре
Вот они и держат меня тут уже неизвестно сколько времени.
– Тебя только привезли, милок. От силы дней десять.
– Я уже сотню лет как здесь.
Снова молчание. Разговоры в этих четырех стенах могут протекать до нелепости тягуче, время здесь словно замедлило ход и идет вразвалочку, выматывая своей вязкостью, как будто внезапно восстало против законов природы и затвердело.
– Отсюда выпускают только в засушенном виде, ногами вперед. – Их снова прервал кашель голландца. – Или уводят на виселицу.
– Но я ее не убивал!
– Да ну! А что ж тогда ты натворил, не просто так, поди, тут сидишь…
– Черт!
Это было никак не связано с тем, о чем они говорили, но внезапно Андреу понял, что в камере уже несколько дней не воняло… А может, это он перестал чувствовать вонь. Он осторожно вдохнул… Как пить дать, легкие уже прогнили и весь он смешался с этой гадостью…
– У тебя что, друзей нет?
– Кого?
– Друзей. Нет у тебя друзей?
Теперь Андреу ясно видел узкое окошечко, через которое извне просачивался только холод, но все ужасное оставалось внутри и наружу не вылетало. Свет не проникал сквозь него вовсе: то ли оно выходило во двор, то ли на улице, как у него в душе, сгустились черные тучи.
– Я хочу по-большому сходить. Можно мне где-нибудь в другом месте испражниться?
– Давно пора. Иди-ка в уголок. Ты столько дней не срал, это не дело.
Андреу встал. На ощупь дошел до пространства между двух стен. Развязал подштанники и сел на корточки.
– Черт, черт, черт, черт!.. – расплакался он.
– Привыкнешь, милок…
Андреу замолчал. Голландец снова закашлял и проговорил несколько диковинных слов таким тоном, как будто надеялся, что ему ответят.
– Мели, мели, чудо басурманское, – прокомментировала разговорчивая тень, – тебя на твоем тарабарском наречии тут никто не поймет.
– Нандо! – вскочил Андреу как ужаленный.
– Чего?
– Он меня видел… Было… Было четыре часа или, кажется, три… Он может сказать, что я был уже на улице! – Он подошел к двери и начал в нее стучать. – Найдите Нандо! Нандо знает, что я… Эй! Откройте!
– Не надрывайся, милок, лучше посри спокойно. Раз уж начал…
Маэстро Перрамон попытался достать звезды с небес и свернуть горы. Небесами считались владения епископа, куда он был вхож как церковный органист со стажем. Он даже и в Кафедральном соборе играл во времена епископа Климента. Горой стал Верховный суд, и при одной мысли об этом у маэстро Перрамона застревал ком в горле. Он начал с небес: с ними как-то обычно все проще.
С утра пораньше маэстро Перрамон проник в ризницу, где, по обычаю, если, конечно, ничего не изменилось, каноник Касканте должен был облачаться в ризы перед семичасовой мессой. «Какая неожиданность, маэстро Перрамон, давно мы вас не видели, совсем вы нас, наверное, забыли! Я говорил, что, если в музыкальной школе дела пойдут хорошо, вы о нас