Таня, домой!. Наталья Габовская
чешского стекла когда-то привез дедушка из дальней командировки бабушке в подарок. «Нездешняя вещь», – говорили о них. От этого в Наташином воображении бусы становились еще прекрасней, еще таинственней – как сокровище, добытое вольным флибустьером где-то на дальних берегах. Дедушка пиратом вовсе не был, а был музыкантом, играл на скрипке и ездил на гастроли с оркестром. Он умер еще до рождения внучки, поэтому Наташа дедушку видела только на фото – совсем еще молодой парень, озорной взгляд из-под лихо заломленной кепки. Ей казалось, что дедушка был очень похож на бабушку в молодости – их юные снимки в старом медальоне были как зеркальные отражения друг друга. У бабушки разве что лицо было понежнее, по-девичьи округлое.
Иногда, когда никого не было дома, Наташа тайком доставала бусы из шкатулки в шкафу. Трогать их строго-настрого запрещено, но если просто открыть шкатулку и смотреть – это же не считается? Открывала – и сразу накатывало ощущение праздника, будто Новый год наступит вот-вот, уже послезавтра, и мама наденет свое самое красивое платье, и придут гости, и можно будет не ложиться спать хоть до самой поздней ночи.
Наташа любила это чувство – предвкушение праздника, когда новогодний дух будто витал в воздухе. С антресолей доставали запылившуюся елку. Собирать ее выпадало детям, на это их священное право никто не мог посягать. Из коробки доставали игрушки тончайшего стекла, бережно обернутые в вату – вы помните их? Шишки, подернутые изморозью, полупрозрачные сосульки – внутрь можно было положить дождик, чтоб блеску было еще больше, шарики, сделанные будто из чистого волшебства.
В доме стоял тонкий аромат яблок – их покупали «на праздник», детям под страхом самых ужасных наказаний запрещали их таскать, но кто же слушался этих запретов! Мама прятала коробку, но неизбалованные лакомствами дети ее все равно находили – по запаху.
На праздник Наташа любила забираться под стол, сидеть там и слушать взрослые разговоры. А когда все шли танцевать, она перебиралась под елку. Мамины глаза сияли, будто драгоценные бусины, пахло сгоревшими бенгальскими огнями и мандаринами, и это все было счастьем.
Потом Новый год стал другим. Волшебства становилось все меньше. Мамины глаза уже не сияли, а смотрели устало и даже зло. Настали трудные времена, те самые девяностые, когда денег все время не хватало, за гуманитарной помощью с чечевицей и мукой выстраивались очереди. Отец все чаще стал выпивать. Перед праздниками Наташа чувствовала растущее мамино раздражение как грозу. Новый год нравился ей все меньше. К 20 годам у нее оставалась одна мечта – просто лечь в кровать 31 декабря и проспать ночь напролет, чтоб проснуться, а все уже закончилось.
Ее в этом празднике теперь бесило все: мельтешащие гирлянды, которые появлялись на улицах еще в ноябре, назойливые рождественские мелодии – от них даже наушники не спасали, суета с подарками, бесконечные призывы что-нибудь купить и кого-нибудь осчастливить, фальшивые улыбки телеведущих, в которых искренности было не больше, чем в тухлой селедке.
Однако