Бог бабочек. Юлия Пушкарева
до которого поздновато дошло, что он гей, – курила? Помню я это место из твоих «писем в армию».
Неужели ревность?.. Впервые слышу её от тебя по этому поводу. Кусаю губы, пряча улыбку. «Письмами в армию» ты шутливо называл мои длинные сообщения – в ту пору, когда мы снова стали общаться, этой зимой. Сообщения с историями про ангелов и чертей, через которых я шла, когда не надеялась, что смогу обрести тебя снова; шла, спотыкаясь в темноте, тщетно надеясь побороть тягу к смерти. Про мои падения и потерянные мытарства.
Об одном мытарстве было особенно страшно тебе рассказывать. Но именно в нём я должна была покаяться в первую очередь, припадая к твоему алтарю.
– Попробовала по пьяни. Один раз. В целом-то я не курю и…
– По пьяни и один раз – прекрасные оправдания, Тихонова! Всегда ими пользуйся, – перебиваешь, уже не скрывая раздражения; мне становится не по себе. – Пойдём. Только накинь что-нибудь, а то замёрзнешь.
*
(Несколько лет назад
– …В такой ситуации, по-моему, для начала надо разобраться, чего ты сам хочешь. Ты добиваешься, чтобы она соответствовала каким-то твоим требованиям, она пытается им соответствовать – и ты находишь что-то ещё, что тебя не устраивает. Замкнутый круг.
Я сама чувствую, как фальшиво звучат мои слова, и скорее выплёвываю их, чем произношу, – хотя голос звучит очень ровно. Вопрос опыта. Я на своём месте – я должна быть твоим другом и психологом, святой и исповедницей. Иногда меня выкручивает от животной боли, но я не имею права менять тропу: ты всегда не один и не идёшь навстречу моим чувствам, хотя уже о них знаешь. Тебе служат другие рабы и другие бабочки.
Иногда мне кажется, что я умираю.
Ты вздыхаешь. Сидишь напротив; мы в «нашей» пиццерии, и за окнами заходится в истерике ноябрьский сибирский мороз.
– Да в том-то и дело, Юль. Я не могу разобраться. Не понимаю, чего хочу.
Разглаживаешь салфетку, будто она недостаточно ровно лежит. Сегодня ты в фиолетовом; тебе идёт, как королевский пурпур. Король умер – да здравствует король. В твоём случае это фраза об одном и том же человеке: тебя треплет жизненными бурями, а ты снова возрождаешься и снова страдаешь – и с упрямством фанатика ищешь новых бурь. В этом мы похожи. Или, может, ты заразил меня своей вечной болью; может, я уже причастилась её, как хотела сама?..
– Раньше думал, что понимаю, а теперь… Точно нет. Метает из стороны в сторону: то кажется, что нужно за Настю держаться, а то – вроде бы и зачем? Ведь в ней много того, что я не принимаю и никогда принять не смогу. Вот спроси меня сейчас: не жалею ли я о том, что снова у нас что-то закрутилось? И то не смогу ответить. Не знаю, и всё тут!
– Так, может быть… Приостановиться и подумать? Чтобы лучше понять.
Кисло усмехаешься, складывая салфетку вчетверо. Я в такие моменты обращаюсь с салфетками менее уважительно – рву на мелкие кусочки. «Деструктивные тенденции», как выражается мама. Она лингвист и, в отличие от непутёвой дочери-литературоведа, любит точную терминологию.
– Да сколько можно «приостанавливаться»?