Исповедь Босса. Серия «Ромарис». Лина Мур
что кошмар исчезнет. Нет. Остался. Мочиться под себя. Стыдиться этого. Я вся была связана. Порой я даже не чувствовала себя человеком, и голод давал о себе знать. Он сжимал желудок, вынуждая меня рвать желчью и стонать. Ни воды. Ни еды. Ничего. Абсолютная темнота.
Этот человек вернулся. Сквозь моё помутнённое, измученное сознание, я услышала лязг металла, а потом скрип открываемой двери. Клетка? Тюрьма? За что? Я не понимала.
Мне светили фонарём в лицо, и я безвольно позволяла трогать себя, изучать. Хватать мой подбородок. Кажется, я умирала от обезвоживания и голода. Не кажется… а потом он принёс еду. Нет, объедки. И было всё равно. Щупала пальцами миску и ела, давясь слезами. И затем вновь тишина и темнота. Сознание возвращалось, но думать всё равно было сложно. Слишком сложно. Мне дали минимум для поддержания жизни.
Кандалы пропали, и я отползла в угол, забившись туда, шепча всевозможные молитвы. Смех. Издевательство над этим. Мужчина был где-то далеко, разговаривая со мной. Нет. Это был его монолог. Он говорил, что теперь я принадлежу ему. Меня продали за хорошие деньги. Очень хорошие. Моя внешность и происхождение именно то, что хочет его клиент. И я соглашусь на все условия, иначе моей семье будет очень плохо. Мало того, я умру, и они тоже.
Не такая я и дура, чтобы не догадаться, что никакой шикарной работы не было, и всё это просто пыль, пущенная в глаза. Потратить несколько тысяч против миллиона. Всё вставало на свои места. Я сотню раз слышала о подобном, но никогда не предполагала, что сама попаду в эту ловушку.
И вот теперь, касаясь пальцами решётки, за которой меня, грязную, вонючую и измождённую всё это время держали, мне становится ещё страшнее. Не за себя. За семью. Меня кормят дважды в день безвкусной кашей, а вода только из-под крана. В моей камере есть раковина, я её на ощупь нашла, а также унитаз. И пол. Спать… хотя я боюсь это делать, приходится там. Никто здесь не прибирает. Никто не приходит уже очень давно, чтобы поговорить со мной или хоть что-то сказать. Слышу только лязг металлической посуды и цепляюсь пальцами за решётку, чувствуя себя раненым животным, которое отловили и, лишив свободы, поместили в клетку. Хотя так и есть…
– Ты готова к обсуждению нашего дела, англичанка?
Вздрагиваю и сразу же поднимаю голову на голос, неожиданно раздавшийся из темноты. Он всегда приходит оттуда.
Я сижу у стены. Здесь безумно холодно. У меня всё болит, но я пытаюсь согреться, притянув ноги к груди, и, кажется, из-за этого задремала.
– У нас нет с тобой никаких дел, – тихо отвечаю. Умолять не буду. Никогда. Хоть я и в ужасном состоянии, но гордость не потеряю. Лучше смерть.
Ранее я, вообще, не подавала голоса. Его не было от страха и слабости. Да и сейчас организм в сильном стрессе. Он хочет жить. Разум хочет, чтобы жила моя семья.
– Я рассчитывал, что за полтора месяца ты поймёшь, у нас очень личное и важное дело, как и то, насколько важно, чтобы я был рад твоему поведению. Наверное, нужно снова оставить тебя подумать.