Агнцы Божьи. Александр Чиненков
где-нибудь под забором, ибо никому, акромя меня, тебя не спасти.
– Хорошо, раз нет иного выхода, значит, дела свои буду доделывать, у вас проживая, – вздохнул Силантий. – Видать, эдак на роду моём написано.
– Вот и ладненько, – одобрительно улыбнулся Прокопий Силыч. – Я заранее предугадал выбор твой, потому и излечить тебя вознамерился. Ежели бы сомневался, то не взялся бы тебя выхаживать. Я ведь чужих не лечу, только агнцев Божьих, так-то вот, Силантий…
Консисторский дьяк Василий две недели провёл в одиночной камере. И всё это время он ломал себе голову над тем, за что его арестовали и почему, не задавая вопросов и ничего не объясняя, посадили в острог.
Посадив в камеру, тюремщики словно забыли о его существовании. Скудную, малосъедобную пищу давали раз в день. Жестяную банку с водой приносили и ставили в камеру вместе с едой. Для естественных надобностей имелось поганое ведро, которое стояло в углу, слева от двери.
Наступившее утро дьяк встретил, сидя на полу на грязной подстилке. Глядя на зарешеченное оконце, он был весь сосредоточен на поисках причины своего заточения. О чём он только ни передумал, но всё было не то. Он знал, он чувствовал, что истинная причина скрыта где-то рядом, но, как ни старался, так и не находил её.
В двери камеры вдруг щёлкнул замок, и дьяк встрепенулся. В камеру вошёл надзиратель с большой связкой ключей в руке.
– Эй, арестант, на выход, – сказал он. – Тебя видеть хотят, пошевеливайся…
В мрачной комнате с обшарпанными стенами и зарешеченным окном, в которую его привели, дьяк Василий увидел сидевшего за столом мужчину. Он был занят изучением каких-то бумаг и даже не приподнял головы, чтобы посмотреть на вошедшего арестанта.
Василий нерешительно приблизился к столу и с душевным трепетом посмотрел на лицо человека, пытаясь угадать, каких ему ждать новостей, плохих или хороших.
Сидевший за столом мужчина был молод и даже красив, но добряком совсем не казался. Лицо сосредоточенное, губы плотно сжаты, а глаза… Они бегали туда по строкам читаемого документа, и какие они, добрые или злые, определить было затруднительно.
Мужчина упорно не замечал дьяка, а тот терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Приблизительно четверть часа спустя мужчина взглянул-таки на дьяка пронизывающим злым взглядом:
– А-а-а, это ты, попик заблудший… Ну что ж, давай разбираться, почему ты здесь, в месте, далеко не соответствующем твоему духовному сану.
Он отложил в сторону бумаги, которые просматривал, не спеша закурил и, выпустив в потолок облако дыма, усмехнулся:
– Садись на стул, поп, и начнём говорить. Папиросу не предлагаю, зная, что носящие рясу табак не курят.
Дьяк сел на стул, сложил на колени руки и приготовился ко всему, даже к экзекуции. Ему было известно, что полицейское начальство при царе-батюшке обычно не церемонилось, если ответы допрашиваемых не устраивали их. И сейчас он был уверен, что будет непременно избит сидящим перед ним народным милиционером, если его ответы не устроят его.