Другие времена. Михаил Кураев
Мережковский в своем повсеместно поминаемом, но большинством не читанном «Грядущем хаме» объявил и пришествие носителя «нового мышления», упоенного собой мещанина. Забыть это пророчество было невозможно.
Сознание неодолимости стихий может быть утешительным, оно могло бы настроить Алексея Ивановича на созерцательный лад, если бы «созерцание» самодовольной пошлости могло доставить ему утешение.
Многие профессии, как известно, накладывают на людей особый отпечаток. Участие в течение почти тридцати лет в подборе и утверждении актеров на роли выработало в Алексее Ивановиче особого рода чутье на фальшь, на человеческое притворство. И так же, как уже по кинопробам, он мог с большой уверенностью предсказать, насколько достоверно будет исполнена предлагаемая роль, так же и в жизни по нескольким фразам он мог оценить меру искренности или лицедейства своего собеседника.
И то, что в работе на киностудии могло почитаться даром, в быту, в житейском обиходе оборачивалось едва ли не проклятьем.
От родственников он тактично скрывал свою способность за словами и поступками видеть их скрытый смысл, понимая полную бессмысленность и чреватость неизбывными конфликтами обличения фальши.
Тяготило это грустное зрение, не оставлявшее места для спасительных заблуждений, даже в отношениях с женщинами, как правило, верящими в искренность своего притворства больше, чем все окружающие. Сочиненная женская непосредственность, казавшаяся сочинительницам безусловно притягательной, вгоняла Алексея Ивановича в печаль, которую, естественно, до поры до времени приходилось скрывать, ну, а потом, как говорится, в охапку кушак и шапку…
Иное дело лицемерие вождей и предводителей. Лицедейство политиков и подтанцовывающих им журналистов и писателей, доверчивость падкой на обман и посулы толпы – все вызывало в нем глухое отчаяние, и он его не скрывал. В изрядно поредевшем кругу приятелей и знакомых он был зачислен в безнадежные ретрограды и ворчуны.
Неизменный капитал оставался только в прошлом, впрочем, его активы, как старые купюры, постепенно изымались из употребления. Он бросился перечитывать Гоголя, Герцена, Толстого, Гончарова, находя в этом чтении слабое утешение, жизнь, оказывается, в большей мере меняется по внешности, люди же почти и не меняются. Ну разве не всегда, не во все времена заискивали пред властью?
И ничего нового не было ни в подхалимстве по страсти, в лакействе по убеждению, в угодничестве по вере в целебные свойства частной собственности, даже и уворованной. Когда на глазах стали линять партийные карьеристы высокого ранга, когда стали «громить» и «разоблачать» хорошо вскормивший и особенно вспоивший их режим, Алексей Иванович вспоминал, что первыми в марте 1917 года, после падения самодержавия, в Государственную думу пришли дворцовые слуги, лакейское племя из Зимнего дворца, наследственно пользовавшееся царскими милостями. Пришли чуть не всем табором, чтобы заклеймить старый «ненавистный» режим и порадоваться новым господам.
С обязательностью,