На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог). Кирилл Кобрин
ли альбатроса (см. Кольридж и Бодлер), то ли буревестника (см. Максим Горький). Я бы рискнул предположить, что это крыло монструозного пингвина, приковылявшего полюбоваться на последние минуты капитана Скотта и его соратников. Слева за спиной Рубинштейна – женщина в белом. Она в экстазе. Там еще много чего интересного, например, рыжевласка, спрятавшаяся за черным крылом. Видна только юная голова. Она списана у Россетти. В общем, помимо общей нелюбви к музыке в частности и к культуре вообще понятно, отчего недоволен Лев Николаевич. Когда граф не прикидывался мужиком или не принимался пасти народы, вкус у него был отменный, острый, беспощадный, французский, изготовленный до мутной сивухи романтизма. Собственно, мне всегда казалось, что и русский вкус должен быть такой, Пушкин тому порукой.
Да, но дело не в качестве арта на выставке. Сама выставка, как вещь, как затея, как идея и ее реализация – даже не просто беспомощна, она зловредно и зловеще беспомощна. Все, на что хватило кураторов, – задушевные слова в описаниях и разместить рядом русских с французами, исходя из жанров и сюжетов, да и то не всегда. Здесь красивая девушка наша, а рядом красивая девушка не наша, французская. Здесь бедняки страдают наши (наши больше и сильнее страдают, конечно), а вот галльские мизерабли. Так что мы видим: передвижники – почти импрессионисты, импрессионисты – почти передвижники. Хотя любой, даже почти посторонний, скажет, мол, нет, вещи-то разные, дело не в живописной технике, в ней пусть разбираются специалисты, дело в разных интенциях создания арта. В разных представлениях о реальности, которую передвижники с импрессионистами хотели изображать. Этот пункт, кстати, в описаниях сыграл важную роль: и Моне, и Саврасов были против академизма и за реальность. Ну, тогда все художники – реалисты, от нарисовавших Лимбургский часослов до Ротко; дело-то в том, что именно они считают реальностью, не так ли? Детский сад какой-то. А там, где можно было играть, обсуждать, думать – в пространстве истории, в том, что передвижники с импрессионистами, – это искусство наступающей модерности, что перед нами визуальные образы разных модерностей, французской (буржуазной) и русской (интеллигентской, существующей пока только в сознании, а не в жизни), ну об этом, конечно, ни слова. Фи, какая история, фи. Вы нас еще заставьте Маркса с Лениным цитировать! За что боролись? Концептуальная импотенция некогда прогрессивного советского искусствоведения, ускользавшего в как бы эстетизм и пассеизм от идеологического контроля; импотенция, случившаяся от страха истории, от страха политического контекста, от страха понять, что искусство не возвышенное что-то, о чем можно писать в полных сантиментах статьях. Искусство не игрушка за пределами жизни, даже не утешение, оно – сама жизнь, и заспиртовывать ее в кунсткамерах такого рода выставок – чудовищно. Я дико разозлился. Ну ни одной мысли, ни полмысли. Ну хотя бы о том, что импрессионизм – действительно искусство чисто буржуазное, оно изображает либо жизнь буржуа, либо то, что