Морос, или Путешествие к озеру. Илья Бояшов
шегося совершенно неизвестным в то время, когда на географические карты были занесены, казалось бы, самые экзотические и труднодоступные земные места.
Но обо всем по порядку.
Великий Чако
Не секрет: главными недругами слабой державы всегда являются ее ближайшие соседи. «Задний двор» Латинской Америки – экзотический Парагвай – исключением не являлся. Особенно досталось ему в войне 1864–1870 годов, не случайно названной Парагвайской. Прикарманив почти половину чужих земель на востоке и юге, Бразилия, Аргентина и Уругвай прошлись затем катком своих армий по долам и весям несчастной страны с таким достойным гуннов азартом, что в могилах оказались две трети парагвайских мужчин. Этот геноцид сошел странам-подельницам с рук – Европа и Штаты в те времена не особо интересовались мировыми задворками, и после расправы над государством-парией события в регионе потянулись своим чередом – ни шатко ни валко. Парагвай потихоньку хирел, Аргентина и Бразилия обрастали жирком, у политиков из Монтевидео накопились собственные проблемы. Вроде бы все успокоились, однако к концу века девятнадцатого в головах еще одних соседей ополовиненной страны – боливийцев – занозой засела мысль о том, что дышащий на ладан сосед непременно должен поделиться частью своей территории еще и на севере. Президенты страны откладывали вопрос до того момента, пока в устах зачастивших в Боливию представителей «Стандарт Ойл»[1] сладко и часто не зазвучало слово «нефть». В двадцатые годы двадцатого века, прислушавшись к доводам посланцев Рокфеллера, государственные боливийские мужи решили закрыть гештальт при помощи кайзеровских офицеров, которых щедро поставлял Латинской Америке Версальский мир. Немцы с истинно арийской страстью взялись готовить боливийскую армию к будущей войне, найдя применение не только оставшемуся без дела оружию, но и обмундированию. Последнее, сразу сделав темпераментных боливийцев внешне похожими на германских солдат, не хуже приличного жалованья грело сердца бывших унтеров и генералов Вильгельма II.
Парагвайцев все это не радовало – вот почему одним жарким декабрьским вечерком 1930 года военный министр бедной, как церковная мышь, но подобной кондору в своей гордости державы вызвал к себе для доверительной беседы некоего человека, чьим мнением дорожил весь местный генералитет. Для его экстренной доставки во дворец парагвайские вооруженные силы задействовали авто министра (на тот момент в парагвайской столице автомобилями могли похвастаться лишь президент республики и военный министр). Гость проследовал в кабинет, оставив на попечение адъютанта берет, более подходящий парижскому клошару, чем советнику парагвайского Генштаба. Советник был тщедушным, невысокого роста человеком, с бородкой клинышком, в чеховском пенсне и всем своим видом скорее походил на учителя математики. На нем был потертый костюмчик с несколько коротковатыми брюками и парусиновые туфли. Скромный облик гостя, словно выдернутого для разговора с министром из приспособленной под школу провинциальной хижины, никак не вязался с обстановкой сверкающего лаком кабинета, где разместились два викторианских кресла, несколько книжных шкафов угрожающей высоты и покрытый зеленым сукном стол размером чуть ли не с половину футбольного поля. Луис Риарт[2], политик, которого можно было обвинить в чем угодно, но только не в подобострастии, вложил все свое уважение к позднему гостю в крепкое рукопожатие:
– Дон Хуан! Простите за назойливость, но я побеспокоил вас по исключительно важному поводу.
Министр решил сразу взять быка за рога, протянув вошедшему записку.
Дон Хуан сощурился, поднеся изрядно помятый листок к пенсне, и принялся шевелить губами. (Судя по его наморщенному лбу, текст был почти нечитаемым.) Наконец записка была расшифрована.
– Черт подери! – сказал советник по-русски. – А ведь дело пахнет дракой.
Спохватившись, гость перешел на испанский, слово в слово повторив для Риарта то, что невольно сорвалось у него с языка. Впрочем, министр нисколько не удивился чужой речи, ибо на самом деле досточтимого дона Хуана звали Иваном Тимофеевичем Беляевым, и являлся тщедушный и интеллигентнейший советник парагвайского Генерального штаба потомственным дворянином, петербуржцем, артиллеристом лейб-гвардии, разработавшим для русской армии первый Устав горной артиллерии и в годы Первой мировой в чине командира артдивизиона принявшим самое активное участие в знаменитом Брусиловском прорыве. Не менее бурное участие добрейшего Ивана Тимофеевича в событиях 1917–1918 годов (а именно в становлении белогвардейской армии, налаживании работ по производству оружия на Харьковском паровозостроительном заводе) и его особо доверительные отношения с командующим Добровольческой армией генералом Кутеповым в дальнейшем обеспечили создателю Устава горной артиллерии гарантированную эмиграцию без всякой надежды на возвращение в Россию. Сухонький и активный инспектор артиллерии Добровольческой армии Беляев давно уже был взят на мушку революционными матросами, немало потерпевшими от огня его батарей, прикрывавших эвакуацию белогвардейских войск из Новороссийска.
Будучи уже врангелевским генералом, бежал он от рассвирепевших