Мы дети войны. Клара Скопина
привозит мешок мороженых капустных кочанов: на товарняке зимой ездил в тамбуре до совхоза, выменял бабушкину юбку (и на всю жизнь сорвал спину)! Бабушка тушит капусту в чугунном котелке; находится ещё полстакана отрубей, пара ложек подсолнечного масла, все перемешивается, запах стоит умопомрачительный. Из соседней комнаты стучится в дверь эвакуированная из Москвы жена офицера (тоже «уплотнёнка», мы потеснились, отдали ей комнату, сами живём вчетвером в одной – «в тесноте да не в обиде»; бабушка учит москвичку шить на машинке, брать домой работу для армии – нельзя же сдаваться!). Бабушка и ей накладывает миску – там ведь ещё и ребёнок!
«Да не плачь ты, господи! Да подумай сама: если мы здесь, в тылу, не будем все вместе, как же наши на фронте-то победят?..». Бабушка тоже вытирает слезу фартуком. И я тоже начинаю реветь. Ведь на фронте наш любимый дядя Валя. Ему сейчас должно быть 23 года. Писем нет третий год. Последнее – в августе 41-го; бросили под Москву, он командир танка. (И там и останется, в великой битве под Москвой, а мы до последнего бабушкиного часа будем надеяться и ждать…). Ладно, девочки, поплакали. Давайте кипяточку с мятой попьем, полезно. Чаю давно нет, уж и не тянет…».
Мы неожиданно обнимаемся и все трое плачем, бабушка, молодая соседка и я, девчонка.
Фотография 1915 года (слева направо): мои бабушка, дедушка, тётя Нина и моя мама.
Мгновение.
В быт войны я вписалась, как тут и была, – конечно, благодаря нашей семье, – большой, как и положено настоящей семье: бабушка, дедушка, мама, папа, тётя, работавшая бухгалтером на заводе с дедом, дядя на фронте, другой – на Дальнем Востоке (уже перенёс свой фронт, тяжело ранен на Холкин-голе, в войне с японцами, это Борькин отец…), мои двоюродные братцы. Я напичкана бабушкиными пословицами и поговорками – это компас в пучине жизни. «Грех уныния – самый страшный грех!» – это из её энциклопедии. С жизнью всё понятно.
А вот школа! Московские эвакуированные мальчишки грозились пистолетом (это четвертый класс!). Полено Герки Головизина и через двадцать пять лет аукнется – вдруг начинаю прихрамывать. Летом на школьной «пионерской площадке», которая практически размещалась в одной классной комнате, от постелей из домашних подстилок и подушек, разложенных прямо на полу, сплошняком, без проходов, мы наберёмся разной заразы. В разбухших классах мы будем сидеть по трое за партой, как попало одетые, с плохо расчесанными косами… Как запоминали нас учителя? Как умели разобраться в свалках обрывочных знаний, которые оседали в наших головах? Учебников не хватало, писали в самодельных тетрадях из обёрточной бумаги, чернила разводили из всего, что пристает к бумаге, учили уроки при коптилках, фитилёчках, потому что электричества не было. Безалаберная и бестолковая тридцать восьмая, в которой кое-как сбились, наконец, «столичные» и «провинциалы», оторванные от привычной, упорядоченной жизни, перемешанные войной, в одно живое