Король хумуса, королева ванны. Илан Хайтнер
если жарить на большом огне, то можно сжечь снаружи, оставив сырой внутри. И такими сырыми женятся или выходят замуж все вокруг. Мне же нужно больше времени, чтобы хорошенечко дойти до кондиции, и когда это произойдет, из меня выйдет форменный деликатес. Она смеялась мне в ответ. Всегда, когда я отвечал ей иносказательно, она позволяла мне уходить от прямого ответа. Мама приглашала ее и деда к шаббатнему обеду, и обычно бабушка не хотела идти. Тогда трубку брал я и спрашивал:
– Ну что, вы у нас на шаббат?
Она отвечала мне:
– Я неважно себя чувствую.
– Хорошо, тогда я приеду, заберу вас часикам к двенадцати.
Она посмеивалась в ответ:
– Да нет. Оставь. Незачем так напрягаться ради нас.
Это-то и было причиной того, что она отказывалась прийти, потому что хотела, чтобы напрягался я не ради нее. Я отвечал ей:
– О чем ты говоришь, для меня это удовольствие. И ты, наверное, знаешь какой это почет для меня, возить мою бабулю Лею на моей машине.
Она снова смеялась мне в ответ, и мы договаривались на двенадцать часов, и всегда без пяти они уже ждали меня внизу, мои дорогие бабушка Лея и деда Мордехай, одетые с иголочки, нарядные и аккуратно расчесанные, как будто собирались, самое меньшее, на бал. И я, зная, что они выходят раньше, тоже подъезжал пораньше на пять минут и любовался на них, стоящих там под ручку. Они садились в машину радостные, и бабуля извинялась, что она так долго усаживается, а дед заскакивал, как молодой олень на заднее сиденье, весь сияя от счастья, что их позвали на ужин. Бабушка, наконец, усаживалась, пристегивалась, чмокала меня в щеку, говорила «Шаббат шалом, мой Мируш», после чего вскакивал дед с заднего сиденья и горячо лобзал меня сквозь свой собственный «Шаббат шалом», и мы ехали в дом родителей. И всю дорогу дед бухтел о том, куда катится страна, что нет больше ценностей, и что Йоси Сарид, такой—сякой, и вообще, и как еврей может любить арабов больше самих арабов, и изображал его, как тот гуляет по арабским территориям, и вдруг натыкается на еврейский форпост, и тут же бежит стучать кому надо, прямо в Вашингтон. Бабушка успокаивала его, потому как дед не на шутку выходил из себя, и мимоходом отпускала шутку-прибаутку о том, о чем только что разорялся дед, только в более элегантной и живописной форме.
– Я тебе уже рассказывала про железную дорогу? – этот вопрос она задавала всякий раз, и не важно, что мы отвечали да или нет, она продолжала рассказывать о том, как она, будучи еще молодой девушкой, в Польше, должна была ехать в поезде одна. К ней подсели четверо здоровенных бугаев поляков, которые однозначно стали бы приставать к бедной, еврейской девушке, которая едет одна, сама по себе, если бы она не смешила их всю дорогу своими шутками-прибаутками да побасенками, да так, что они просто поголовно влюбились в нее, и на прощанье подарили ей цветок. Самое меньшее сто тысяч раз слышали мы от бабушки эту историю.
А теперь вот я еду с ней прощаться. Последнее прости этой умной, прекрасной