Что гложет Гилберта Грейпа?. Питер Хеджес
части валяется нечто. Сбрасываю скорость, несколько раз сигналю. Бревно не двигается.
Затормозив, паркуюсь и подхожу вплотную. Шепчу: «Проооооочь». Шамкаю, как будто сейчас плюну. Бревно ни разу не шелохнулось. Тогда я ору во все горло:
– ОЙ, БЕДА! АРНИ УМЕР!
Он улыбается – как бы одобряет мою смекалку.
– Я заметил, – говорю.
– Что ты заметил?
– Улыбочку.
– Но я же умер, Гилберт. Беда.
– Ничего подобного.
– Умер, умер!
Я начинаю завывать, стонать и всхлипывать. Бью себя в грудь. Напоказ, конечно: Арни-то покуда живехонек. Соседи наши, случись им увидеть такое зрелище, сочли бы мое лицедейство полной фальшью. Я никогда не плачу. Не плачу – и точка. От меня этого и не ждут. А сейчас так и тянет заорать. Пусть хоть что-нибудь тут произойдет! Пусть хоть братское действо! Открыли глаза, выглянули в окно – а там какая-никакая Жизнь течет! Я и впрямь заорал, но только молча, внутри, а сам поднимаю Арни: одну руку просунул ему под плечи, другую под коленки. У него запрокидывается голова: опять Арни умер. Укладываю его в кузов пикапа и сворачиваю к нам на подъездную дорожку.
Арни выскакивает и несется в дом, не потрудившись придержать дверь с сеткой. Просто чудо, что он дожил до этого возраста. Скоро ему восемнадцать стукнет, шестнадцатого июля, меньше месяца осталось. Кто бы мог подумать? Сейчас мы планируем такую вечеринку, что всем вечеринкам вечеринка будет. Для нашей семьи, особенно для моей матери, восемнадцатилетие Арни станет знаменательным днем. Дороже, чем День благодарения, богаче на подарки, чем Рождество, день рождения Арни вместе с тем соберет, к сожалению, за одним столом всех блудных Грейпов.
Моя мать – женщина немногословная. Слова у нее отфильтрованы, и разговоры ведутся только на три темы.
Первая, наиболее частотная: «Где моя еда?» Или: «Что на ужин?» Или: «Не чую запаха стряпни, а ты?» Короче, еда.
Вторая начинается примерно так: «Сигареты не забудь купить». «Кто взял мои сигареты?» «Спички! Даст мне кто-нибудь спички, в конце-то концов?!» Курение.
Третья, и последняя, вариантов не допускает. Мама поднимает эту тему как минимум раз в день. Тут проявляется все материнское красноречие. Звучит это так: «Я прошу о сущей малости. Мне бы только дожить до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?» На похоронах отца, как я заметил, мама что-то записывала на бумажной салфетке. Утверждать не могу, но, сдается мне, там были аккурат эти слова.
Отворяю дверь, вхожу в дом. Вижу: Арни прячется под столом у мамы, обхватив руками ее щиколотки. Она говорит:
– …до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?
– Привет, – говорю, – мама.
Она закуривает сигарету. Синюшные губы делают длинную затяжку. Мама улыбается, но не столько мне, сколько мальчику, прильнувшему к ее ногам, и сигаретке у себя во рту.
– Гилберт, кушать хочешь?
И вдруг у меня на глазах мама куда-то исчезает вместе с Арни. Я подскакиваю к образовавшейся под ними дыре в полу, и мне видится, как они летят без остановки, поднимая ветер, минуют центр Земли, чтобы выпасть с другой стороны, не иначе как