Тьма внешняя. Владимир Лещенко
– он никак не мог вспомнить его название – являл собой не очень веселое, хоть и ставшее давно привычным зрелище. Битая посуда на замызганном, грязном полу, прокопченный до черноты потолок, опрокинутые столы и скамьи. Ограбленные посетители, протрезвев, зло матерились, хозяин лежал на лавке и тихо стонал, его дебелая супруга трясла перед самым носом стражников разодранной юбкой, племянница жалобно всхлипывала за дверью. В кабак набились прослышавшие о ночном происшествии соседи, начались обычные в таких случаях сетования на то, что стража службу несет скверно, а кормится за счет их податей, да еще мзду с них же получить не забывает. Досталось и обоим прево, и бездельникам эшвенам, и главному судье, и начальнику стражи, и почему-то – епископу Парижскому. И вот, явившись на Гревскую площадь, к вышеупомянутому начальнику стражи, чтобы доложить о случившемся, он краем уха услышал, как какой-то человек рассказывает стоявшим у входа в ратушу солдатам, что неподалеку от границы с Лотарингией вспыхнул бунт. А возглавляет его сумасшедшая баба, объявившая себя не то наместницей Бога на земле, не то святой Клотильдой, восставшей из могилы. Он только усмехнулся тогда, услыхав подобную чушь.
И вот теперь эта сумасшедшая – жутко подумать – стоит со своим войском едва ли не в каких-то трех дневных переходах от стен Парижа…
Потолок и стены погруженного в приятный полумрак зала украшали изображения, похожие на росписи дворцов древнего Крита. Голубоватые осьминоги, светло – коричневые дельфины, многовесельные корабли. Были и совершенно незнакомые минойцам сюжеты – полуженщина-полудракон, нежно обнимающая хрупкого юношу, почти мальчика; человек – осьминог, сражающийся с существом, похожим на ихтиозавра. Убранство комнаты дополняли несколько столиков и кресло из темно-зеленого блестящего камня. И весьма странно, даже чужеродно, смотрелся в этом пропитанном древностью интерьере небольшой модульный пульт, сияющий мноцветием экранов. Изображения пробудили в душе Таргиза странное чувство, похожее на смутные воспоминания, словно он когда-то давно видел нечто похожее. Быть может, некогда он жил там, откуда происходил прообраз этого интерьера. Впрочем, это не важно.
Как и большинство жителей Мидра, он ни в малейшей степени не отождествлял себя с человеком, Отражением которого являлся. Только несколько слов, застрявших на дне памяти, значение которых было не очень понятно ему самому, какие-то смутные, расплывчатые образы, что временами появлялись перед его внутренним взором, да еще внешний облик. При желании он, конечно, мог бы вспомнить все, но зачем жителю Мидра чьи-то чужие воспоминания? Какая разница, кто был тот, который, быть может, на данный момент, не родился еще на своей планете, а быть может, мертв уже невесть сколько эпох. Дикарь, великий король, мудрец или висельник – какая разница ему, Таргизу, жителю Мидра, втайне почитаемого очень многими его обитателями за первоначальный мир, первоисток всей бесконечной совокупности планет, именуемых их жителями одинаково на всех языках– Земля? Ему, познавшему эту