Родник Олафа. Олег Ермаков
Гобзы, тоже багровой от заката, круглилась голова пловца. В кустах уже били соловьи. Далеко перекликались кукушки. А скоро и журавли закурлыкали, провожая солнце.
Течение снова сносило мальчика. И он вылез на берег много ниже. Шатаясь, притащился к мужикам. Страшко Ощера уже развел огонь, взял смолу, прогрел ее у костра, велел Сычонку протянуть руки и намазал мозоли смолой, порвал тряпицу и замотал руки мальчику.
– Сиди теперя сиднем, – сказал он. – Сторожи, чтоб лучники-то не подкралися. Протозанщик!
И Сычонок устроился у костра, жмурился, чувствуя блаженное тепло. В реке он сильно озяб, еще немного, и судорогой свело бы ноги, да вдруг под собой почуял мель.
За дровами с топором ушел Зазыба Тумак. Из березняка доносились удары. Потом он показался с целым ворохом березок на плече.
Комары ярились как никогда. Отец велел было сыну травы бросить в костер для дыма, да спохватился и сам надрал. Но она быстро прогорела, дав облако дыма. Нужен был какой-нибудь трухлявый пень. Отец походил по берегу и выкопал из песка кусок бревна, положил в костер. Сразу повалил густой дым. Страшко Ощера, как обычно, колдовал над котлом.
– Футрина надвигается, – говорил он, поглядывая на небо.
Небо заволакивала багровая пелена. И отец с Зазыбой Тумаком еще и еще вплетали в шалаш березовых веток. Месяц в этот вечер лишь на мгновение появился над березняком и исчез. Задувал теплый сильный ветер. От костра далеко летели искры. Сычонок за ними следил.
И когда стемнело, вдалеке, где-то за лесами, пошли вспышки зарниц.
– Илия-пророк на колеснице скачет, – молвил отец.
– Или Перун идет со своею дружиною волчьей, – отозвался Страшко Ощера.
– А то и сам Всеслав Чародей, – добавил Зазыба Тумак, как обычно, шепелявя.
«То наш ковач[18] Воибор Власенятый в кузне огонь раздувает», – хотел сказать и Сычонок, да как скажешь? Остается только слушать. И он сидел и слушал, черпал новенькой ложкой густую жирную похлебку из котла, дул на нее, остужая, отправлял в рот. И мужики ели. И говорили про всякое. Что, мол, это чертова свадьба там скачет, пляшет, беснуется…
Поев, отец тихонько запел:
Ходит Илья
На Василья,
Носит пугу
Житяную;
Де замахне —
Жито росте…
Зазыба Тумак засмеялся хрипло.
– Эва хватил, Возгорь! Василья[19] – он же вона егда ишшо будет, в самый холодный день!
– Илия и чичас как раз житу жизнь даёть, – отвечал отец и продолжал негромко напевать:
Жито, пшеницу,
Всяку пашницу,
У поле ядро,
А в доме добро…
– Такожде и я спею! – воскликнул Страшко Ощера и запел дурашливым писклявым голосом:
А разлюбезныя подруженьки,
А не поритя мою белую грудю!..
Что мое-то ретиво сердечеко
Все повыныло, повымерло,
Без морозу-то оно повысохло,
Без ржавчины оно заржавело!
Разлучил меня молодешеньку,
Со всем моим
Кузнец.
Васильев день – 1 января.