Гранатовый дом. Ирина Лобусова
и тренировок.
Мы легли лицом в землю. Но голова у каждого была чуть приподнята. Мы смотрели дальше, что произойдет. В центре круга офицер установил… боевую гранату. Затем, на наших глазах, выдернул чеку. И рванул в сторону проселочной дороги.
Это были две самые страшные минуты в моей жизни. Перед глазами пронеслось абсолютно все.
Раздался взрыв, затем чей-то крик… Никто не умер, никто не был ранен. Граната оказалась холостой, это была всего лишь пиротехническая пугалка, имитация взрыва. Мы должны были пережить это испытание. Так нас учили встречать смерть. Кто-то заплакал. У меня тряслись руки. Тут же почувствовал ужасающий запах – я обмочился. Но я был не один такой. Почти у каждого на штанах предательски расплывалось мокрое пятно. Я подумал о том, что это испытание не забуду никогда в жизни.
В бараке нам дали возможность переодеться. Никто не смотрел друг другу в глаза. А голод исчез, словно его никогда и не было. Появилась тошнота и легкое чувство гадливости…»
Глава 2
«Что снилось, не помню. Возможно, еда. Скорей всего, котлеты. Каждый раз засыпал с этой мыслью. Если в первые месяцы сознание поддерживалось тем, что все это ради высшей цели, мы – элитные войска, гордость и слава нации, то теперь эти мысли больше не приносили облегчения.
Слишком уж отличалось то, с чем мы столкнулись на самом деле, от пропагандистских лозунгов наших офицеров. Может, конечно, они говорили правильные вещи, но никто же не думал, что подготовка будет именно такой. И я не думал. Но…
Сказать, что я сожалел о своем поступке, наверное, было бы неправильно. В самом начале, когда я стал добровольцем, я был полон самых ярких идей. Но потом… Потом энтузиазм улетучился. Я вдруг понял, что могу погибнуть. Вот просто бесславно и глупо погибнуть, и никто даже не узнает о том, что я был. Такие мысли не добавляли патриотизма. Наоборот, действовали как холодный душ. Особенно после очередного испытания, когда ты действительно не понимал, на каком ты свете. А признаться, что сглупил, было стыдно самому себе. Словом, с каждым днем я сомневался все сильней и сильней и ничего не мог поделать с этим.
…Было около четырех утра. Да, был сон, возможно, о еде. Точно не помню. Мне все время снилась еда. Это уже стало каким-то наваждением.
Единственное, что я запомнил хорошо и отчетливо в тот миг, – это холод. Холод был именно таким, какой бывает перед самым рассветом – леденящий, выворачивающий наизнанку тело и душу, и не скрыться никуда от этого холода, не спастись. Что уж тут тонкое одеяло, каким мы укрывались в казарме. Натяни на себя тулуп на меху – и тот бы не помог.
Помню, я замерз, и холод, собственно, прервал сон. Потом открылась дверь, и в наш барак вошли двое.
В этот раз наш офицер не орал. Он вел себя достаточно тихо, что было совершенно для него не свойственно. Сколько его знал, у него все время был громовой голос и ярко-красное лицо. Наверняка у него были проблемы с высоким давлением. И даже сейчас, когда я все это тебе рассказываю, стоит мне закрыть глаза, и в памяти отчетливо предстает