Перехваченные письма. Роман-коллаж. А. Г. Вишневский
сидит и рассказывает.
– Если бы я умел плавать, – говорит Андрей, – я предложил бы Александрову переплыть со мной эту реку. Мы явились бы к комиссарам, мне дали бы корпус. Но еще время не пришло, останемся на этом берегу и дадим победу здешним мерзавцам. Потом в Москве разберемся. Всех белых вождей придется, конечно, поставить на Кузнецком и расстрелять справа по одному. Усилить конницу Буденного нашими казаками, поднять кочевников Сибири и – на Европу. Знаешь, "Слово о полку Игореве" – единственная серьезная вещь в нашей литературе, но не совершенная, а почему? Потому что все князья там дегенераты, вместо того, чтобы вести свое войско на разгром, надо было перейти одному реку, помириться с монголами, организовать их – и на Рим.
Наше войско отходило от Днепра в сторону Крыма. Отступали, рассыпавшись в цепи, длинные линии людей. Солдаты держали винтовки в руках, они шли как охотники на облаве. Между пешими возвышался всадник или телега под полотняным навесом с красным крестом. Над равниной стоял сплошной гром от канонады. Пушки стреляли по нас с другого берега, с островов и даже из самой Каховки. Справа и слева, спереди и сзади взрывалась вулканами черная земля. Все понимали, что не следует сбиваться в кучи; если замечалась группа, значит это чины штаба или двое солдат помогают идти легко раненому. Среди общего грохота можно было различить известный ритм: та батарея, которая крыла по нас, выпускала через равные промежутки времени два снаряда направо, два налево и одну шрапнель – над головой. В четырех местах появлялись столбы взвихренной земли, точно джины из "1001 ночи" пытались взметнуться до неба, но не хватало сил, и они снова рассыпались в прах. Андрей, подъехав, кричит слегка срывающимся голосом: "Чудно! Какая отчетливость! Бам… бам… – интервал – пах… пах… Новая музыка, негритянские танцы!"
Дойду ли я до той канавы? Боже, спаси и помилуй. Очередной взрыв немного впереди скрыл двух людей; когда столб рассеялся, шел только один. Рядом в санитарной повозке хрипит тяжело раненый взводный Власов. Утром он был примерным унтером: рослый, усатый, с начищенными сапогами и пуговицами. Кричал на солдат: "Какая там блядь в хвосте курит?" Льстил командиру, всюду появлялся веселый, расторопный. Охотился за бабами в Основе, может быть успел переночевать у одной. На стоянках обучал солдат патриотическим песням… Два взрыва, один совсем близко, другой подальше. Меня надо сохранить. Я еще могу быть полезен. Боже, клянусь, обещаю Тебе, что я это сделаю. Если я дойду до хутора, я уйду от них. Р-р-раз. И опять эта слабость и пустота, тошнотворная приниженность всего тела к земле. Распластаться и зарыться поглубже в яму, ниже травы, слиться с черноземом, может быть визжать. Но глупое тело еще соблюдает приличия: оно не ложится в канаву, где могло бы спастись, но перепрыгивает через нее и идет дальше, только если взрыв очень близко, голова едва заметно втягивается в плечи.
Дальний хутор, как мираж, чуть поднялся над горизонтом, стоит будто среди озера. Туда снаряды не долетают. Там сказать Андрею: "Прощай, я уезжаю, мне плевать, что будут говорить, что буду делать не знаю, возможно, что пойду в монастырь, но во всяком случае больше в этом деле участвовать