Магистр ее сердца. Оливия Штерн
оказались дивного медного цвета. Обе – и мать, и дочь – были черноглазыми.
– Выйди, я хочу с ними поговорить, – приказал Мариус.
И в самом деле хотел, сам до конца не понимая, зачем. Они взирали на него со страхом, но хотя бы взгляд был живым, особенно у ребенка.
Дождавшись, когда дверь хлопнет за лекарем, Мариус порылся в кармане, добыл оттуда маленький леденец и шагнул к замершим матери и дочери.Те вздрогнули и окончательно прилипли друг другу, почти сливаясь в один трясущийся ком. Девочка снова прятала лицо на груди у матери, а та еще вжала ее в себя, словно пытаясь закрыть худенькое тельце ладонями.
– Так. – Он остановился в шаге от них, – я ничего вам плохого не сделаю. Думаю, никто больше ничего плохого не сделает. Посмотри на меня, ну?
Это он обращался к женщине.
Она, вжимая голову в плечи, подняла глаза, полные животного ужаса. Тощая, щеки запали, на скулах кожа натянулась, обтягивая кости черепа. Под глазами были черные круги – от недосыпа, от голода, от пережитого. И губы синевой отливают.
– Уже хорошо. Как тебя зовут?
Она долго не могла ответить. Открывала и закрывала рот, давилась воздухом, словно что-то сдавливало ей горло. Потом кое-как выдавила:
– Телора.
«Говори. Говори, не останавливайся».
– А дочку как зовут? Как тебя зовут, малышка?
Он всего лишь протянул руку, хотел тронуть девчушку за плечо, погладить по голове – но мать и дочь дернулись в едином порыве и снова приобрели вид трясущегося кома.
– Все, все! – он демонстративно поднял руки ладонями вверх, – никого не трогаю. Только разговариваем. Маленькая, как тебя зовут?
Выразительный взгляд угольно-черных глаз.
А потом мать просипела:
– Она… не говорит.
– Почему?
– Не говорит… с тех пор, как…
И умолкла, уронив голову на грудь. На белом лбу просвечивала жалкая синяя жилка.
– Ну, ладно, не говорит, так не говорит, я не буду настаивать, – пробормотал он, беспомощно сжимая пальцами конфету, – тогда ты мне скажи, раз говоришь, как ее зовут.
– Зачем вам это? – просипела женщина, – вы же… один из них.
– Более того, я тот – кто над ними, – Мариус усмехнулся, – и ты не первая, кто задает мне этот вопрос.
Первой была Алайна, его любимая девочка. Зачем вам это, ниат Эльдор? Зачем мы вам?
Затем, что не успел, видимо, стать полной скотиной. Затем, видимо, что совесть смог сохранить, и находил в себе силы не прятать голову в песок, встречая последствия своих – или прежнего магистра – деяний.
– Лива, – прошептала женщина, – ее зовут Лива.
– Хорошо.
Он протянул ей конфету.
– Возьми и дай ребенку.
– Нам не нужно… – черные глазищи полыхнули гневом.
Понятное дело, конфета – слишком жалкая компенсация за все причиненное зло.
– Возьми и отдай ребенку, – повторил Мариус, – будет лучше, если послушаешься.
И, когда тощие пальцы сгребли с ладони леденец в хрустящей