Клинки Ойкумены. Генри Лайон Олди
поверьте мне на слово, – тоненькие пальцы доньи Энкарны тронули рукав драматурга. На золотом шитье они смотрелись лепестками розы, осиянными утренним солнцем. Критики дружно пеняли Луису Пералю за вычурность описаний, но лепестки под солнцем кочевали из одной пьесы маэстро в другую, вызывая неизменный восторг публики. – У Монтелье звучит ваша эпиграмма, посвященная моему благородному родителю. «У любвеобильного маркиза…» Не напомните, как дальше?
– Отец! – предупреждающе воскликнул мужчина с рапирой.
Драматург повернулся к сыну:
– Что, Диего?
– Я…
– Ты не рожден оратором, мальчик мой. Но я слышу каждое непроизнесенное тобой слово. Ты хочешь сказать, что разговор зашел слишком далеко. Что мне следовало бы вернуться к гостям. Что донья Энкарна – бриллиант Эскалоны, равного которому не найти. Я прав?
Диего Пераль собрался возразить, а может, согласиться, но его опередил дон Фернан. Продолжая изучать овалы собственных ногтей, вытянув руку далеко вперед, наследник рода Кастельбро шагнул к сестре:
– …что ни ночь, то новенькая киса, – приятным тенором произнес дон Фернан. – Что ни утро, старая беда – ночь прошла впустую, господа! Дон Луис, я гожусь в актеры?
– О да! – вместо драматурга, смеясь, ответила донья Энкарна. Взгляд девушки уперся в Диего Пераля, как если бы и впрямь мог оттолкнуть Пераля-младшего к стене. – Так вот, маэстро… Я всегда хотела спросить у вас насчет этой эпиграммы. Вот перед вами я, дочь своего отца. Вот Фернан, мой элегантный брат. Вы не находите, что само наше существование противоречит смыслу ваших стихов? Нет, форма, как обычно, восхищает. Но содержание? Ваше мнение, дон Луис?
– Разумеется, – кивнул Луис Пераль. – Я был молод и глуп. Ради удачного стихотворного оборота я пренебрег здравым смыслом. Умоляю простить меня, госпожа моя.
Он склонил голову – в первую очередь, чтобы скрыть бесенят, пляшущих в глазах «el Monstruo de Naturaleza». Чувствовалось, что на языке Луиса Пераля вертится другой ответ – тот, за который бьют не палками, но сталью. В Эскалоне шептались, что вторая жена маркиза де Кастельбро, мать Фернана и Энкарны, в отличие от первой, умершей бездетной, была женщиной разумной и без предрассудков.
Но тс-с-с, даже у стен бывают уши!
– Вы ошиблись, – согласилась девушка. – Но не в том, в чем каетесь. Вы ошиблись, убрав эпиграмму из текста пьесы. Оставь вы ее, и злоба выветрилась бы, а адресность укола исчезла без следа. Осталась бы язвительность, направленная на любого, кто подвернулся бы под удар. Это примерно как ваша рапира, дон Диего – при всей ее грозности она неоскорбительна. Она – следствие, а не причина.
– Зовите меня сеньором Пералем, – мрачно откликнулся сын драматурга.
– Отчего же? Ведь его величество пожаловал вашего гениального отца дворянством. Если не ошибаюсь, потомственным. Вас смущает обращение «дон»?
Диего пожал плечами:
– Обращайтесь ко мне, как вам будет угодно. Мне все равно.
– Вторая ошибка, – донья Энкарна отвернулась от сына