Бракованные. Стася
смеется:
– В смысле? Так сильно хотела, что они сами собой покраснели?
В пылу объяснения Эмили становится чуть более раскрепощенной, открытой:
– Да нет же, я их покрасила!
– Ого, а родители разрешили?
Эмили слегка грустнеет:
– Да. То есть… – Она вздыхает. – Папе было всё равно.
Теперь вздыхает Кайла:
– Мой папа никогда мне такого не разрешит…
Эмили кивает головой:
– Знаешь, это очень хорошо. Поверь мне, это намного лучше.
Кайла, в недоумении, выпучивает глаза:
– Ты странная.
– Может поэтому со мной никто не общается…
Кайла спохватывается:
– Разве я сказала, что это плохо? Обычных я встречала кучу, а странных совсем немного.
Эмили отрицательно качает головой:
– Запомни, пожалуйста: не бывает «обычных» или «странных» каждый уникален. Просто не все сразу же открывают свои странности, наверное, некоторых ты просто не знаешь достаточно хорошо.
«Какие странные заученные фразы».
– Кто тебе сказал это?
– Папа всегда так говорит.
Кайла задумчиво хмурится:
– Что значит «уникален»?
– Значит, отличается от других.
Она усмехается:
– Выходит, если все уникальны, то не уникален никто.
Эмили смеется. Оказывается, она умеет смеяться, как и другие дети.
Кто же знал, к чему приведет этот невинный союз.
Когда Эмили перестала быть Эмили, и превратилась в Пэйдж, Кайлу это удивило. Но она не перестала её любить. Ей казалось, Пэйдж лишь броня, защищающая Эмили. Они разные, но обе восхищают. Эмили своей нежностью, сладкой слабостью, а Пэйдж хладнокровием и силой.
Когда-нибудь её подруга почувствует себя в безопасности, и её сердце снова станет мягким и пылким. А пока она защищается. И это хорошо, потому что Эмили на восстание не хватило бы решимости.
Тогда, на перемене, в гимназии, сидя на подоконнике, болтая ногами, с ней разговаривала уже совсем не Эмили. Это была Пэйдж, с огнем в глазах и сжатыми кулаками. Пэйдж, готовая дать отпор.
Мэттью. Тёмные дни.
Потолок. Мэтт просыпается, или точнее приходит в себя, и первое, что он видит это потолок. Такой тошнотворно-белый, холодный и мерзкий. Такой же мерзкий, как перегар. Ему показалось, потолок вот-вот обрушится на него.
Мир вокруг какой-то рассыпавшийся, поломанный. Или же это он сам разбит.
Мэттью открывает холодильник, забывает зачем, закрывает, снова открывает. Он смотрит в зеркало, но видит там кого-то другого. Кого-то отрешенного, чей взгляд пуст и наводит ужас. «Вот и наступили мои темные дни».
Этан исчез. Ушел разжигать восстание. Глупо, самоубийственно, но зато не лишено смысла. Мэттью ловит себя на мысли, что завидует брату, у которого появилась цель.
Он любил мучить себя рассуждениями о смыслах и целях. Правда, они всегда приводили его к тому, что его существование лишено смысла, а досягаемые цели не позволяют его обрести, в то время как с недосягаемыми целями дела