Привет, ромашки!. Анастасия Сергеевна Латышева
горизонтом. Близился к концу четверг, который завершался как все прочие четверги, а также пятницы, понедельники, вторники и среды, проведённые Коко в редакции местной газеты «Schlangenberg», где дела, бывало, задерживали её далеко за полночь. Но в этот четверг Коко возвращалась домой засветло, избрав для этого более длинный путь через парк, изрядно поредевший в эту пору. Пожелтелая листва висела то тут, то там жалкими лохмотьями, ели потускнели и приобрели неряшливый вид, парк поскучнел и поблёк, но кое-где всё ещё зеленела трава. Чулки в этот год надели позже обычного, но благосклонность погоды не помешала Коко достать из шкафа шерстяное пальто и повязать на голову платок. Ветер порывисто взметал жухлые листья, какие-то семена и прочий мелкий сор и бросал всё это прямо в лицо Коко, которая возвращалась в свою маленькую квартирку с балконом, выходящим в сумрачный, пропитанный сыростью и смрадом отбросов двор, куда солнце закатывалось на несколько минут только летом. Едва она ступила в тень двора, как её кто-то окликнул. Коко обернулась и увидела молодого человека среднерусской наружности в зелёной форменной одежде. На нашивке его левого кармана жёлтыми буквами значилось «Поповник П.В.»
– Пётр, – кратко представился он. Так они познакомились.
***
Камилла Сергеевна Ромашевская, или попросту Коко, была родом из небогатой семьи, ныне состоящей из трёх женщин. Старшая из них, бабушка Марина Николаевна, была кругла лицом и телом и обладала глазами столь неопределённого и изменчивого цвета, что Коко никогда не могла точно вспомнить, какого именного. Марина Николаевна проживала в небольшой полутёмной квартире в старом кирпичном доме у подножья холмов вместе со своей дочерью, на руках которой уже расцвели маргаритки смерти, но это не мешало ей продолжать искать своё счастье.
Здоровье Марины Николаевны было изрядно подорвано, и она едва могла передвигаться по комнатам, опираясь на трость. Она редко выглядывала на улицу, из-за глухоты ни с кем не общалась и запойно читала книги в компании своего полосатого кота. Когда-то она была хороша, носила длинную косу густых тёмных волос, жила в общежитии и имела на ужин кусок хлеба, блюдце постного масла и луковицу. И она, и её соседки были так бедны, что поочерёдно носили одно выходное платье на троих. В день своего двадцатипятилетия она вышла замуж за молодого офицера, стала красить губы красным и носить шляпки с фетровыми цветами. Замужем она, впрочем, пробыла недолго, изгнав супруга – красавца, игрока и кутилу, – на пятом году совместной жизни, и осталась одна с маленькой дочкой.
В облике её дочери, названной в честь лермонтовской героини Ниной, сквозило что-то неуловимо-польское, унаследованное от женщин своей семьи. Нина могла позволить себе выбрать любого мужчину, но из ряда многочисленных поклонников выбрала, пожалуй, самого никчёмного, хотя и милого юношу с буйной рыжей шевелюрой и прозрачными голубыми глазами. Он был молод, ленив, меланхоличен, младше жены на несколько лет и не имел за душой ни гроша. Их брак, не благословлённый обеими матерями, распался через два года, за которые они успели родить девочку: краснощёкую, сморщенную, как ягода в компоте, и в венчике рыжих волос. На французский манер Нина звала её Коко.
Своего отца Коко почти не помнила. Она была тогда ещё так мала, что его немногочисленные фотографии, сохранившееся в семейном альбоме, едва намекали на какой-то смутный, расплывающийся в свете жёлтых фонарей образ того вечера на какой-то улочке, где отец подарил ей куклу, и где они виделись в последний раз. После его ухода остались только голос на магнитофонной бобине да характер, тряпка, а не характер, так говорила ей мать.
Довольно скоро в их доме вновь появились ухажеры. Для кого-то Нина строила из себя заботливую жену, курочку-хлопотунью, кому-то говорила, что не умеет готовить. Коко рылась в материной сумке, ища доказательства ее измен, плакала и вопрошала:
– А как же папа?!
– Папы нет! – и глаза у Нины становились злые, как у чайки, с затмением солнца вместо зрачка. Но отец был, был в привычке Коко занашивать носки до дыр, пользоваться зубной щёткой до тех пор, пока из неё не полезет щетина, а спустя годы слушать «DeepPurple». В эти моменты Коко ненавидела свою мать больше, чем, когда либо, больше, чем, когда та ела виноград, с громким хрустом пережёвывая косточки, или, когда с шумом зевала, или, когда хлопала в ладоши, широко растопырив локти, или, когда пела, больше всего, когда пела…
После той, последней, встречи отец долго не напоминал о себе, не приходил в гости и когда однажды позвонил, то был пьян и всё повторял: «Это папа, папа…», но Коко уже не помнила, что это значит и бросила трубку.
Звонить он перестал, не писал писем и, как говорили, куда-то уехал.
В ту пору Нина не испытывала недостатка в кавалерах, и вскоре у неё появился новый любовник, молодой, чернявый и озорной – любовь всей её жизни. Он носил длинные волосы, джинсовый костюм, любил музыку и жил с матерью. Правда, у него имелась собственная маленькая квартирка, в которой единственная комната, обклеенная плакатами с рок-звёздами, была битком набита грампластинками, кассетами и бобинами. В этой квартире он ночевал, водил сюда любовниц, однако предпочитал обедать у матери и жениться не собирался. Их отношения